Внешний вид
«Дора, тебе нужно меньше работать. Возьми пару выходных, съезди куда-нибудь» –  знакомые меняются, а фразы остаются прежними. Как правило, она отвечает на подобные заявления вежливой улыбкой и старается уйти от разговора. Им всё равно не понять. Для них жизнь – это череда всевозможных событий – радостных и не очень – они ходят друг к другу в гости, женятся, заводят детей, затем смиренно ждут смерти в компании запылённых картин, пушистых кошек и бесчисленных внуков. Они уходят, так и не осознав, для чего, собственно, жили на самом деле. Некоторые из них хотят творить добро, хотя на деле их намерения оборачиваются плодами зависти, обиды, ненависти. Сколько бессмысленных войн развязали они лишь для того, чтобы потешить своё тщеславие, не Голдберг ли это знать? Чужая душа – потёмки, но не для неё. Всякий раз, когда нога птицы Рух касается новых земель – будь то поросшая лесами Тюрингия или золочёные дворцы османских султанов – она в первую очередь стремится взглянуть на их правителей. И всюду её ждет то же разочарование: монархи правят– кто-то хорошо, кто-то не очень – но души их насквозь пропитаны ядовитыми соками гордыни, поэтому-то ей так легко удаётся их провести. Чего уж греха таить, она и сама охоча до власти. Дурная кровь, текущая в жилах одного из последних каинитов, даёт о себе знать. Но титул она всегда завоёвывает сама, терпеливо поджидая, покуда настанет время заявить о себе. Это не подлая игра в прятки, когда ты сидишь при дворе, словно жирная откормленная жаба, и втихую дёргаешь за верёвочки очередного наивного дурака, вовсе нет. Это благородное дело, требующие усердия и огромной выдержки. Рух берёт то, что принадлежит ей по праву упорного труда. И пусть сгинет в Аду тот, кто говорит, что ей нужно меньше работать.
Загорается зелёный свет светофора. Теодора нажимает на педаль газа и трогается с места, надеясь, что центр Чикаго пропустит её на другой конец города без пробок. Пешеходная сторона улицы с обеих сторон забита спешащими куда-то людьми. Удивительно, куда они могут торопиться в это субботнее утро. Голдберг уверена, что если открыть окно автомобиля, салон тут же наполнится хором голосов – кашлем, вскриком, непринуждённым разговором по телефону – и всевозможными запахами – от едкого сигаретного дыма до терпких ароматов кофе из ближайших кофеен. Нет, это ей не нужно. Она нажимает на кнопку радио, позволяя ведущему утренних новостей сообщить ей очередную порцию мировых сплетен, в сердцах надеясь, что за ночь не произошло ничего такого, что заставило бы её вернуться в Вашингтон раньше срока. Убедившись в том, что радио настроено на верный канал, она кладёт обе руки на руль и сосредотачивается на вождении. Серый Ford Focus ловко лавирует средь потока машин – несмотря на то, что женщина торопится, ведёт она аккуратно и осторожно. Слева от себя она видит здание Центрального Медицинского центра и синюю дорожную табличку, указывающую на Уэст Чикаго Авеню, которое впоследствии выходит к самому озеру, куда она и держит путь.
Форд мягко съезжает на второстепенную дорогу. Каменные джунгли, выстроенные из устремлённых к небу многоэтажек и заасфальтированных улиц, постепенно сменяются уютными домиками американского пригорода. Чудесный день. Через каких-то пару миль она доберётся до Барбары – своей давней приятельницы, с которой они познакомились, когда Голдберг приезжала в чикагскую городскую библиотеку по одному из дел – заберёт Ирвина и отвезёт его в океанариум. Её сын обожает воду, и она полностью разделяет его страсть. Всякий раз, когда ей удаётся вырваться с работы, она отвозит его к ближайшему побережью. Однажды им даже удалось неделю поездить по извилистому калифорнийскому шоссе номер один. Ирвин был невероятно счастлив – он до сих радостно размахивает руками, стоит показать ему фотографии дельфинов. И сегодня она отвезёт его к ним. Свежий воздух благоприятно скажется на растущем организме ребёнка, а она просто получит удовольствие от приятного озёрного бриза, дующего ей в лицо. Если ты – нефилим, живущий на этом свете вот уже добрых восемь тысяч лет, то минуты покоя – это то, что тебе необходимо.
– Чёрт!  – раздосадовано произносит она, как только замечает мигающую оранжевую кнопку на приборной панели. Запасы бензина в баке подходят к концу и, если она хочет доехать до Барбары, а не застрять посреди дороги, то ей нужно завернуть на ближайшую заправочную станцию. Женщина съезжает на обочину и постукивает пальцем по экрану навигатора. Справа от неё вырисовывается жилка объездной трассы, которая ведёт к ближайшей заправке. Если проехать прямо, а затем свернуть направо у здания почты, то можно добраться до пункта назначения буквально за несколько минут. Убедившись в том, что на дороге отсутствует встречное движение, Голдберг разворачивается и едет назад.
– Да что издевательство-то такое! – Теодора в очередной раз резко проводит кредитной картой по автомату, но тот лишь жалобно пищит и отклоняет платёж. Она подавляет в себе желание пнуть колонку ногой, – Не в лесу ведь находимся…– после ещё одной неудачной попытки агент решает нанести визит  стоявшему неподалёку зданию заправки. Интересно, с  каких это пор в Иллинойсе нельзя обойтись безналичным расчётом? Или ей нужно обратиться в банк и напомнить им о важности добросовестного обслуживания агентов ФБР?  Недовольно выдохнув, она открывает дверцу машины, вытаскивает ключи из разъёма зажигания и, закинув на плечи сумочку, решительным шагом направляется к придорожному магазину. Однако ей так и не удастся до него дойти, так как в следующую же секунду Чикаго и его пригород накроет специальное заклинание, призванное словить и отправить в особе место её и ей подобных.
Первое, что приходит Теодоре в голову: должно быть, она упала в обморок, а сейчас находится в каком-то подвешенном состоянии между жизнью и смертью, когда умершему предлагается пройти какое-то испытание, чтобы определить тяжесть его грехов и, следовательно, свою дальнейшую судьбу. Оправдание вполне себе человеческое – оно и не удивительно, Рух привыкла считать себя человеком – только вот вскоре разум и чувства ненадолго возвращаются к женщине, и она совершенно точно может напомнить себе о том, что обмороки не характерны для её вида. Да и внезапные смерти тоже. Убить её, конечно же, можно, но кому бы понадобилось делать это посреди белого дня, да и к тому же на автомобильной заправке? Или это больше не заправка? Голдберг инстинктивно тянется к левому боку, намереваясь по привычке выхватить пистолет, но рука лишь касается лёгкой хлопковой ткани майки. Сегодня ведь выходной, и она собиралась провести его с сыном, а значит и оружие, и жетон специального агента остались в гостиничном номере.
Женщина настороженно оглядывается по сторонам. Кругом лес. Пахнет сыростью, ноги утопают в мягком мху – благо, она в сапогах, а не в босоножках – а вековые кроны сучковатых деревьев и кустарников переплетаются друг с другом на манер искусных средневековых орнаментов. Как она здесь оказалась? Непонятный туман закрадывается в голову, мешая ей думать, как если бы она провела бурную ночь, а сейчас мучилась от похмелья. Голдберг прикладывает ладони к вискам, прикрывает глаза и пытается сосредоточиться. Черепную коробку сдавливает жгучая боль, и внутри неё начинают, словно по велению волшебной палочки, просыпаться незнакомые голоса. Раньше их там не было. Откуда они? Что говорят? Тело накрывает удивительная слабость и, чтобы удержаться на ногах, она хватается рукой за крону ближайшего дерева. Ладонь тут же ощущает что-то гладкое, продолговатое и очень уж непохожее на древесную кору. Она поднимает глаза и с ужасом обнаруживает привязанный к дереву труп. Вернее то, что от него осталось – белеющий скелет, от влажности и времени покрывшийся чёрными и зелёными пятнами плесени. Из груди женщины вырывается протяжный крик и она, плохо отдавая себе отчёт в том, что делает, на ватных ногах устремляется вперёд, лишь бы скорее вызволить себя из этого призрачного плена.

Дикий, бескрайний Тибет. Молчаливая долина, спрятанная среди седовласых скал, чьи массивные тела, продёрнутые рудоносными жилками драгоценных металлов, упираются своими стрельчатыми верхушками в самую кромку небес. Она огромна, воистину огромна и подобна стальной клетке, прутья которой, зубцами разрывая чрево матушки-земли, устремляются ввысь, ограждая это позабытое и богом, и чёртом место от посторонних глаз. На этих серых стенах, мрачных и прекрасных в своей неприступности, лишь изредка прорастают кривые, тщедушные деревца, изо всех сил впивающиеся в огрубевшую кожу гор и дробящие твёрдую породу на сотни каменистых обвалов. Отколовшиеся кусочки камней, впитав в себя весной мартовскую влагу, с шумом скатываются вниз, постепенно образуя мощный грязевой поток, который, безжалостно сметая всё на своём пути, спустя какое-то время достигает ровной поверхности подножья и застывает, подобно Медузе, узревшей своё отражение в сверкающем щите героя.
И холодна, безжизненна та земля, с распростёртыми объятьями принимающая булыжников-бродяг. Почва её имеет бурый оттенок – то из недр проступает солёное железо – она суха, неплодородна, испещрена глубокими трещинами от недостатка влаги, и разве что самые стойкие виды сорных трав могут вырасти и вскормиться на ней. Но, даже вырастая, короткий отмерян им век – палящее солнце иссушит тонкие стебли, съест едва налившиеся бутоны, а знойный ветер вмиг раскрошит то, что не успел уничтожить его пылающий собрат. И кажется, что угрюм и неприветлив этот край, но порой в узкие ущелья и впадины заливается случайная вода – так образуются многочисленные бессточные озёрца или бурные горные речки, своей зеркальной поверхностью отражающие бирюзовую голубизну небес. В них плавают юркие серые рыбки, а весной по берегам гнездятся говорливые птицы, привнося живительную музыку в траурную тишину долины.
Никто не называет северный Сицзян своим домом. Чужда простому человеку крыша мира, чей киль изящно взмывает к самим облакам, теряясь в пушистых нагромождениях влаги и тумана. Суровая природа вмиг сломит хрупкую людскую волю, выпотрошит нежную, привыкшую к покою и довольству душу, а затем безжалостно сбросит бездыханное тело на дно одного из своих ущелий, где уже давно белеют обглоданные кости яков и горных баранов. И разве что одинокие монахи, смирившись с могуществом горной стихии, могут позволить ей истязать свои морщинистые загорелые тела. Они покоряются Тибету, вдыхают своими лёгкими разреженный воздух, позволяя скручивать в агонии свой мятежный дух, и Тибет дарит им гармонию и покой, умытые чистой росой на рассвете нового дня.
Именно там, у подножья небес, и жила птица Рух. «Жила», «живёт» – она не любит вспоминать о прошлом, так как прошлое это ввергает её в пучину глубокого отчаяния. Хмурится тяжёлый горизонт, наливаются синим грузные неповоротливые тучи, обрушивая на землю грохочущий ливень, подобный тому, что лил, не переставая, сорок дней и сорок ночей. И не дождя боится Рух – он унёс за собою всё, что было ей глубоко противно – но того одиночества, что тяжким грузом опустилось на её белоснежные крылья вместе со спасением. Вырвавшись из хищной пасти Великого Потопа, она оказалась в долине, напрочь отрезанной от остального мира высокой горной цепью. И заключение то продлилось ни много ни мало, а целую тысячу лет.
Тысяча лет гнева, отрицания, смирения – она забивалась в самую глубь тибетских пещер, холодных и тёмных, прячась от солнечного света, проклиная ангелов и родную мать, обрёкших её на это существование. Она отказывалась от пищи, изнемогая от голода и жажды до тех пор, пока обессиленное тело не призывало на помощь инстинкты и не выгоняло её наружу, где птица нехотя вспарывала живот очередному неосторожному животному и разрывала острым клювом влажные трепыхающиеся внутренности. Она взлетала к самым облакам, а затем стремительно пикировала вниз, на острые скалы, позволяя алой крови, льющейся из разодранной груди, падать на блестящие алмазы. Алмазы покорно принимали этот дар, окрашиваясь в багряно-красный, а поломанные кости спустя какое-то время вновь срастались, не оставляя ей ничего, кроме мучительных воспоминаний о чудовищной боли. Боль напоминала ей о том, что она ещё жива, и что она будет жива до тех пор, пока ей не разрешат умереть. Так Рух пришла к смирению, навеки погребя в глубинах своей сущности историю об одиночестве, длившимся более десяти столетий.
Нет, только не туда, только не обратно… Теодора, устав от безрассудного бега, на мгновение останавливается и переводит дух. Сердце бешено бьётся в грудной клетке – когда это она успела испугаться? – а лёгким не хватает воздуха, и они судорожно сжимаются, требуя живительного глотка кислорода прямо здесь и сейчас. Она делает пару глубоких вдохов и вновь пытается сконцентрироваться. Влажный, пропитанный гнилью и земляным испарением воздух, касается её ноздрей. Для неё каждый лес имеет свой собственный запах: какие-то пахнут клюквой и брусникой, укутавшимися в лёгкую изморозь опустившихся холодов, какие-то несут в себе нотки экзотических цветов и фруктов, а какие-то и вовсе расскажут ей о проходящей неподалёку стройке, будоража её воображение ароматами липы и свежеспиленной сосны. Рух всегда больше доверяет не тому, что ей кажется, а тому, что она ощущает. И сейчас, стоя под сенью тёмных крон, она медленно осознаёт, что этот лес не зря пахнет погибелью. Здесь обитает смерть и она хочет, чтобы ей составили компанию.
Вон! Оставьте меня в покое, прошу… Голоса в голове проступают всё отчётливее, нашёптывая ей вещи, которые женщина предпочла бы больше никогда не слышать. Они словно выкачивали из неё рассудок, заменяя его какими-то эфемерными полувоспоминаниями о прошлом. Или всё это ей лишь кажется? Как осознать границу между реальностью и вымыслом, когда твоё главное оружие – твой ум – тебе больше не подчиняется? Теодора хочет думать о настоящем – в отчаянии она смотрит по сторонам, испуганно обшаривая взглядом чернеющую чащу, стремясь отыскать хотя бы малейший шанс на избавление. Но его нет. Лес молчит, и его шершавые стволы напоминают агенту фигуры мертвецов, как та, на которую она наткнулась совсем недавно. При мысли о повешенном по телу её проходится мелкая дрожь, женщину лихорадит и трясёт, и она, совершенно позабыв о здравом смысле, вновь начинает бежать. Деревья мелькают перед её глазами, в лицо то и дело летит липкая паутина, руки царапаются о хлёсткие ветки, а волосы, спутавшись, падают на лоб. Иногда ей кажется, что там, за очередным поворотом, раскинется величественный Тибет, что она снова окажется в его каменном плену и уже никогда не сможет вернуться назад. Видения невероятно отчётливы – вот знакомые хребты, похожие на гигантские поломанные кристаллы, вот манящий зёв той самой глубокой пещеры, а вот и алмазы, ютящиеся на голых камнях как россыпи драгоценной росы. И с каждым новым видением она лишь ускоряет свой бег, пообещав себе, что не остановится, пока не упадёт замертво.
– А? – рассеянно переспрашивает Теодора, как только осознаёт, что бег прекратился, и чьи-то руки крепко сжимают её предплечья. Присутствие незнакомца помогает ей справиться с туманом в своей голове – она понимает, что по-прежнему находится в лесу и у неё есть немного времени прежде, чем рассудок вновь её покинет. Подняв свои мокрые от слёз глаза, женщина строгим взглядом впивается в своего собеседника и произносит: – Рада вас видеть, сэр – несмотря на то, что тот всё же попытался привести её в чувство, да и память воспроизводила их первую встречу в баре – ведь он же тогда притворялся лже-охотником? – Дора слишком привыкла доверять себе, чтобы доверять кому-то ещё. Даже в такой форс-мажорной ситуации, – Меня зовут Рух, – представившись своим настоящим именем, она надеется сразу ответить на ряд последующих вопросов. Сущности своей она не скрывает, да и вряд ли секреты как-то помогут им выбраться из этого проклятого леса, но в то же время ей тоже хочется узнать, с кем она имеет дело, – Возможно, вы тоже захотите представиться, – с лёгким упрёком добавляет она. – А я пока выясню, где мы, – вежливо кивнув и отстранившись от мужчины, она отходит на пару шагов в сторону.
Поправив сползшую на плечах сумку-рюкзак, Теодора обращает всё своё внимание к ближайшему дереву. Там, на покрытых мхом и лишайником нижних ветках сидит небольшая птица размером с воробья и с интересом наблюдает за происходящим. В её песчано-золотом окрасе с белым пушком на груди да чёрно-синими полосками перьев на крыльях и хвосте агент узнаёт самую обыкновенную сойку, которые повсеместно встречаются почти на каждом континенте. Голдберг довольно улыбается и протягивает к ней свою руку, властным манящим жестом приглашая пернатую исполнить просьбу своего царя.
– Что это за место? – вслух произносит она, обращаясь к сойке и боясь, что в противном случае её сочтут за сумасшедшую. Птица принимается торопливо щебетать, а закончив, тут же срывается с места и улетает, – Кхм…сэр? – Теодора оборачивается к собеседнику и встревожено добавляет, – Это Аокигахара, лес самоубийц.
Теперь-то она понимает, почему мертвецы действуют на неё столь странным образом. Будучи агентом криминально-следственного отдела ФБР, она не боится уродливых смертей, но неупокоенные души способны нанести большой вред ментальным способностям нефилима. И их здесь более чем предостаточно, они будут терзать её до тех пор, пока не поймут, что Рух им не убить. Тогда простые попытки забрать её жизненную силу превратятся с болезненную игру, которая будет продолжаться до тех пор, пока измученный разум не покинет тело женщины и не превратит её в одного из обитателей леса – озлобленное, полуживое нечто, цепляющееся за любой, даже самый ничтожный шанс продлить своё существование.
– Слушайте меня внимательно, – она хватает незнакомца за руку чуть повыше запястья и принимается быстро говорить, – Уверена, вы тоже хотите жить. Я не знаю, сколько ещё времени у меня есть в запасе и поэтому полагаюсь на вас. Найдите излучину, место, где вода огибает кусочек суши. Доведите меня до туда, там я смогу наложить защитное заклинание, которое на время отпугнёт этих тварей, – переведя дух, Голдберг продолжает, – Не обращайте внимания на то, что я буду говорить. Если понадобится, ударьте меня. И поспешите.

Отредактировано Theodora Goldberg (10.03.15 21:35:44)

– Вам тоже не стоит называть меня Рух,  – женщина понимающе кивает в ответ. – В мире таится множество опасностей для таких как мы, и не все они исходят от врагов. Моё имя Теодора, запомните его таким.
Лес никак не хочет заканчиваться, да и закончится ли? Темно и холодно вокруг. Солнечный свет будто застревает среди запылённых восковых листьев, путаясь в них, как путается неосторожный колибри в прочных сетях плотоядного паука. Мох крепко въедается в серые древесные стволы, подступает к самой земле, устилая её своего рода пружинистым ковром, накинутым на безжизненный каменистый скелет пологого предгорья. Под ногами то тут, то там путаются раскиданные среди высохших листьев и выступающих из-под земли корней пластиковые бутылки, рваные куски брезентовых палаток и потрёпанные предметы одежды самоубийц. Всюду таятся мрачные тени, полуразмытые и зловещие – Дора чувствует, как призраки неотступно следят за своими пленниками, замерев в торжественном предвкушении скорого триумфа.
Густые кроны плотной стеной обступают нефилимов, но пока агент сохраняет остатки здравого смысла, она думает над тем, с кем же свела её лихая в этой глухой непролазной чаще. Вот почему там, в баре, она не сумела разгадать природы этого существа. Вот почему решила оставить за ним право хранить свою тайну. Обликов у смерти было множество, и за свою долгую жизнь Рух знала всего понемногу о каждой из них. Для Клеопатры ею был Анубис, для Кёсем-султан – архангел Азраил. Доносили до неё и вести о Кощее Бессмертном, но она никогда не желала знать большего, так как догадывалась, что за существо может скрываться за подобной маской, и презирала любую связь со своим прошлым.
Нефилимы остались в её памяти такими, какими она видела их в годы своего отрочества – жестокими, своенравными, а главное, алчными и тщеславными. Юная Рух – хоть тогда она и носила иное имя, значение его было созвучным тому, которым её наделили впоследствии – видела их души насквозь, и ни в единой из них не было ни капли того, что в её понимании называлось справедливостью и милосердием. Им бы жить – а право жизни вовсе не отменялось правом происхождения – но не умели они делать этого разумно, без кровопролития и изнуряющих войн, они хотели загрести своими цепкими руками весь мир, сломить его волю и перекроить на свой лад. Они подавляли музыку жизни воплями ярости и стальным скрежетом себялюбия, сводя все свои стремления к очередному поиску власти. Они надевали на свои головы позолоченные короны, кутались в горностаевые меха, провозглашая себя каким-либо древним божеством, и равнодушно забирали у людей их жизненную силу, не думая о том, сколько бед приносят их прихоти простым невинным душам.
Рух не терпит судорожных схваток жадности и похоти, она, несмотря на то, что и в ней порой проступают уродливые черты властолюбивого чудовища, старается быть непохожей на них, старается быть другой. Они называли себя верховными божествами пантеонов, она предпочитала принять облик царя птиц, они ели человеческое мясо, чтобы продлить свои годы, она же всегда утверждала, что предпочтёт естественную смерть лживому существованию, они живут ради себя, она – ради других. И то, что заставило её свернуть с проторенной тропы, она надеется навеки сокрыть в глубинах своей памяти. Далеко позади остались и Клеопатра, и Кёсем, огромное количество судеб прожила птица Рух, но одна из них привела её к правосудию, к работе в ФБР и максимально «не нефилимскому» быту. Или же в желании быть другой она стала хуже, чем все свои родственники? Утратив связь с семьёй, не потеряла ли она себя?
– Погодите, мистер Коулман, – Теодора резко останавливается, складывает на землю портфель и книги, не забыв при этом ободряюще похлопать мужчину по плечу, а затем берёт того под руку и помогает прислониться к ближайшему дереву. – Мы не можем просто так бродить по лесу, ни к чему хорошему это не приведёт. – Любое мало-мальски приличное руководство ФБР по обращению с пострадавшими – хотя, казалось бы, кто тут пострадавший – велит в первую очередь убедить слушающего в том, что он находится в безопасности. Агент предпочитает прибегнуть к помощи слов, так как призраки существенно ограничивают её возможность трезво отвечать за свои действия. – Побудьте пока тут, я отойду буквально на пару метров и постараюсь как следует осмотреться. С вами ничего не случится, я недалеко.
Убедившись в том, что всё в порядке, Голдберг делает пару шагов навстречу костлявым объятьям леса. Чуть впереди виднеется чахлое деревцо с толстой наслаивающейся корой, которая топорщится во все стороны на манер огромной рыбьей чешуи. Ветви его, такие же слабые, рахитичные, как сказал бы доктор, будь оно его одушевлённым пациентом, устремляются в стороны и цепляются за кроны более сильных своих собратьев. Но не дерево волнует Дору, а едва заметная кассетная лента, тускло поблёскивающая на свету и прочно привязанная к стволу. Лента тянется куда-то в сторону, петляет среди кустарников и травы, и, возможно, ведёт к спасительной тропе. Агент мгновенно решает, что так вполне мог поступить обычный турист, которым руководило не желание покончить с собой, а простой спортивный интерес. Тогда он бы соорудил что-то наподобие путеводной нити Ариадны, чтобы иметь возможность выбраться из этого зелёного лабиринта. Ухватившись рукой за ленту, женщина начинает медленно идти по предложенному маршруту, но чем дольше она идёт, тем больше сомневается в эффективности выбранного метода. Один метр, два – а в лесу, почва которого исковеркана огромными, поросшими мхом и лишайником булыжниками, это уже приличное расстояние – но просвета так и не видно, деревья лишь плотнее смыкаются перед ней, грозясь вот-вот образовать одну сплошную стену и замкнуться за ней тёмной комнатой без окон и дверей.
– Спасаешь себя?
Строгий женский голос, раздавшийся над самым ухом, заставляет Теодору вздрогнуть. Голдберг оборачивается и хочет оглядеть незнакомку, то та тут же исчезает и появляется в паре десятков метров впереди. Она одета в длинное белое платье, плотно прилегающее к шее и рукам; корсет, когда-то туго затянутый, болтается на паре шнурков, но отчего-то не падает, и это делает её фигуру ещё более зловещей. Спутанные соломенно-жёлтые волосы, в которых виднеются остатки перегнившей листвы, каскадом ниспадают на её плечи и напоминают гигантских дождевых червей, насаженных на мягкий оголившийся скальп. Лица на ней не видно – оно покрыто рваной полуистлевшей вуалью, грязно-серой от пыли и разложения, и нефилим уверена, что не совсем хочет видеть то, что скрывается под тканью.
С нежданным вопросом в голову начинают закрадываться непрошеные воспоминания, все те разы, когда Рух действительно предпочитала спасти себя, а не кого-то ещё. Женщина обхватывает руками голову и изо всех сил смыкает губы, чтобы не закричать. Образы минувшего теребят её память, смазываясь в одну сплошную картину, похожую на огромное кривое зеркало: правда искажается в нём, приобретая подробности, которых в ней никогда не было. Нефилиму кажется, что это она убила своих братьев и сестёр – ведь спасли-то её, пусть и нечестным путём, но её, что она пожертвовала сыновьями ради сохранения своей тайны, что это она, а не война, сгубила миллионы жизней, обрекая оставшиеся миллионы на голодную мучительную смерть. Да, это всё она, и никто иной – она ломает чужие судьбы, и они разлетаются перед ней как хрупкий карточный домик, разрушенный резким дуновением ветра. Слёзы снова градом скатываются по щекам Рух и она в бессилии опускается на сухой мох. Однако именно эти слёзы, падающие на её дрожащие руки, заставляют женщину вспомнить о том, где она находится.
– Что же я делаю? – ухватившись за ствол ближайшего дерева, она поднимается с земли и велит себе возвращаться к своему спутнику, так как только он может урезонить её, и, следовательно, хоть как-то увеличить их совместные шансы на выживание. – Мистер Коулман! – лесное эхо разносит по округе её дрожащий голос. – Вы в порядке? – Жёсткие сучья расцарапывают ей кожу, ноги путаются в торчащих повсюду корнях, но женщина не обращает на это внимания, стремясь как можно быстрее избавиться от тяжкого груза половинчатых воспоминаний.
Какой-то непонятный треск раздаётся совсем рядом. Дора, встрепенувшись, делает последнее усилие и выходит на небольшую полянку, на которой она оставила своего новоиспечённого знакомого. Тот по-прежнему находится у дерева, но в очень странной позе – не то полулежит, не то полусидит, прикрыв глаза и откинувшись спиной на шершавый древесный ствол. В спешке подойдя к Виктору, Голдберг в первую очередь хочет убедиться, что тот ещё жив: приложив указательный и средний пальцы к шее мужчины и нащупав сонную артерию, она с облегчением ощущает нитевидный пульс, который с каждым мгновением становится всё слабее и слабее. Агент уже почти уверена, что во всём виноваты призраки – её нельзя убить в силу проклятья, а вот существо, сохраняющее относительный баланс между жизнью и смертью, для них сродни шведскому столу, с которого они мгновенно сметут всё съедобное. Но раз духи не могут причинить физического вреда ей, то не значит ли это, что она обладает спасительным средством? Ответ на этот вопрос известен ей уже давно. Она тяжело вздыхает и принимается шарить по карманам в поисках чего-нибудь острого.
Однажды мудрый Симург, поступившись своими принципами, спас найденного в горах умирающего младенца – вскормленный кровью, Заль не только вырос могучим богатырём, но и с помощью своего покровителя стал одним из наиболее справедливых правителей средневековой Персии. Никому ни до, ни после этого события не доводилось получать от Рух столь странной помощи, так как она ревностно оберегала свои тайны и верила в то, что с любой бедой можно справиться без её участия. Но фортуна изволила распорядиться иначе. Обнаружив в одном из своих карманов ключи от машины, Теодора закатывает рукав кофты и с силой проводит по венам их резной стороной. Острые зубцы с лёгкостью раздирают нежную кожу запястья, и из раны тут же начинает вытекать тёплая алая кровь. Не теряя драгоценных минут, она подносит руку к губам мужчины, но для того, чтобы средство начало работать, ему необходимо его испить. Пробормотав себе некое подобие извинения, Голдберг свободной рукой зажимает тому нос, позволяя естественной потребности в кислороде сделать своё дело.

Шаг, на который пришлось пойти Теодоре, пробуждает в ней смешанные чувства. Кровь – это святая святых, источник жизни, текущий по венам любого – даже не совсем человеческого – существа. Этому её учили халдейские мудрецы, кутавшиеся в поношенные накидки из козьей шерсти и шептавшие таинственные заклинания на старо-ассирийском языке. Она до сих пор с теплом вспоминает ветхие, полуразвалившиеся хижины с соломенными крышами, под сенью которых, склонившись над едва тлеющими очагами, помешивали кипящие зелья её почтенные учителя. Они были достойными старцами, но за познания в медицине, астрономии и географии, жизнь вынудила их скитаться по землям Нижней Вавилонии, заставляя хранителей знания принимать облик нищих, калек, юродивых, разменивавших «волшебство» на воду и ломоть хлеба. Однако цену крови – цену в печальном её значении – Рух знала ещё до того, как оказалась одной из халдейских учеников. Тогда ей ещё не приходилось переодеваться в мужское платье, чтобы и её приняли в круг посвящённых, тогда она была одной из «избранных» детей, с презрением воротившей нос от вкусовых предпочтений своих братьев и сестёр. Да, она гордится тем, что ей ни разу не пришлось отведать человеческой плоти, а так же гордится она и тем, что ни разу не решалась она жертвовать своей кровью во имя спасения кого-то другого. Исключением стал, разве что, тот персидский царевич. А теперь вот ещё и её новоявленный знакомый.
Как там любят говорить люди? Если спасение утопающих – это дело рук самих утопающих, то ей бы впору развернуться и уйти, позволяя лесу забрать свою первую жертву. Однако Рух – именно Рух, как воплощение белоснежной птицы, несущей мудрость и счастье – всегда предпочтёт быть чуть выше тяготящих её обстоятельств. Сдайся она сейчас, и призраки тут же потянутся к ней, так как для них она неиссякаемый источник энергии, от которого раз за разом можно отщипывать лакомые кусочки. К тому же, разве виноват в чём-то её спутник? Он тоже оказался заложником обстоятельств. Значит, сдаваться нельзя, и остаётся только с силой прикладывать кровоточащее запястье к сухим губам мужчины, заставляя того пить, несмотря ни на что. Удовольствия от этого мало – рану схватывает острой болью, и схватывает только сейчас, так как прежде у неё не было времени что-либо осознать, а руку, слабеющую от недостатка крови, вот-вот сведёт судорога. Дора прикрывает глаза и отворачивается. Странным было то, что этот момент, гася её страх, пробуждает в ней некоторого рода отвращение и…стыд? Не придумав ничего другого, не совершила ли она роковую ошибку? Ведь однажды ей уже довелось узнать, что всех спасти нельзя…
– Спасла твою жизнь! – сквозь зубы проговаривает она, как только чувствует, что её крепко хватают за шею. Лёгкие мгновенно ощущают недостаток воздуха, а сердце, зажатое в грудной клетке, начинает безжалостно трепыхаться, требуя живительного глотка кислорода. Кровь подступает к вискам, застилая глаза багровой пеленой клокочущей ярости, но агент из последних сил старается держать себя в руках, так как понимает, что в противном случае её действия приведут к плачевному исходу. Нужно думать, и думать быстро. В голове тут же невольно проскальзывают слова её учителя из школы ФБР, который любил повторять, что к подобным манёврам нападающий прибегает лишь в двух случаях: либо он не отдаёт себе отчёта в своих действиях, либо попросту идиот, так как этот удар можно отразить чуть ли не дюжиной всевозможных способов. И Теодора решает прибегнуть к максимально безобидному. Схватившись левой рукой за предплечье мужчины, правой она наотмашь ударяет того по щеке, и, дождавшись, когда он ослабит хватку, с силой отшвыривает Коулмана от себя. Несмотря на то, что такое поведение с его стороны было вполне оправданным, она не видит необходимости оправдывать себя. – В следующий раз я не буду этого делать, и ты можешь умереть так, как тебе заблагорассудится, Виктор. – Ядовито произносит она с нотками недовольства в голосе.  Отряхнувшись, Дора отходит на безопасное расстояние и строгим тоном прибавляет, – Мы нынче в одной лодке, хочешь ты того или нет. Если мне придётся тащить тебя за собой силой, я это сделаю. – На языке вертится ещё много нелестных высказываний, но чем ближе она к ветвистым кронам леса самоубийц, тем сложнее ей думать,  – И помни об излучине. Очень скоро мне может быть не до этого.
Договорив, она отходит к ближайшему дереву и, обессилено сползая спиной по шершавому, поросшему колючим мхом стволу, смотрит на свои ладони. По одной из них, тонкой струйкой сочась из раны, течёт и падает на землю рубиново-красная кровь. «Нужно перевязать запястье» подсказывает ей внутренний голос, и женщина, смахнув с плеча сумку, заглядывает в неё. Они ведь собирались съездить с Ирвином на побережье, значит, наверняка там обнаружится небольшой прямоугольный платок, который она загодя прихватила с собой, чтобы укрыть голову от солнца.  Выудив необходимую вещицу, который оказался лёгкий хлопковый шарф, женщина усаживается на землю и сосредоточенно принимается обрабатывать порез. Пальцы, ловко ухватив платок с двух концов, одним резким движением разрывают его на две неравные по ширине, но длинные части. Ту часть, что поменьше, агент откладывает в сторону, а оставшуюся, перегнув несколько раз, накладывает на запястье. Первый слой белой ткани тут же пропитывается красным, но так Голдберг хотя бы не будет оставлять за собой жутковатый кровавый след. Убедившись в том, что повязка не сползёт, она крепко заматывает руку вторым куском ткани и ищет взглядом своего спутника. Где же он? И лес ли сейчас перед ней?

Северная Франция 1943 года. В самом сердце одной из нормандских деревушек – ещё до масштабных операций годом позже – располагается небольшой британский батальон, главная цель которого – разведать обстановку и доложить о ней главному штабу. День, пройдя безо всяких происшествий, клонится к ночи – закатное солнце, словно впитавшее в себя искрящиеся краски лучшего бургундского вина, уже касается своей кромкой сероватых остроконечных крыш. Его отблески падают на сводчатые ворота XVI века, на навозные ямы, мотыги, тачки, старый покосившийся колодец, и будто бы стараются приободрить расшатанные стены, поросшие густой колючей крапивой. Всё не так отныне. И даже сентябрьская прохлада, чей воздух обычно пропитан ароматами свежеиспечённых французских булок и наливных яблок, теперь пахнет вовсе не ими. Война, придя в эти края, отобрала у них всё то, что было им дорого. Она принесла за собой не только тяжёлую судьбу для своих детей – потерянного поколения – но и окутала землю плотным запахом свинца и пороха.
Солдаты, устав после изнурительных будней, возвращаются к казармам. Кто-то покручивает в руках горящую сигарету, задумчиво пуская клубы кудрявого табачного дыма, кто-то разговаривает с друзьями, и вечернее эхо уносит прочь их приглушённые голоса, а кто-то просто сидит на крыльце, провожая взглядом проходящих мимо женщин и девушек, кутающихся в лёгкие плащи и торопливо цокающих каблуками по вымощенным камнем улочкам. Есть среди этих дам и две британские радистки – Лилиан и Элизабет – на чьих хрупких плечах лежит важная миссия связи с внешним миром. Они оказались на фронте добровольно, но у каждой была для этого своя причина, о которой девушки упрямо молчали. «Не к чему другим знать о том, что привело меня сюда. Я люблю свою страну и буду служить ей до последнего вздоха. Остальное умрёт вместе со мной» – говорит одна, а вторая согласно кивает. Скоро они вернутся в свой домик, где Элизабет начнёт рассказывать свои многочисленные истории, а Лилиан – всегда более сдержанная и молчаливая – будет с интересом слушать свою подругу. И никто из них и не догадывается, чем обернётся грядущая ночь.

Теодора изо всех сил старается прогнать наплывший в голову туман. Призраки хотят сделать с ней то, чего она боится больше всего на свете – вытащить из уголков памяти воспоминания, которые она надеется навеки похоронить в прошлом. Вот почему она до сих пор держится за своего спутника, как за спасительную соломинку. Её нужно вести, отвлекать – словом, не позволять ей думать о плохом – так как в противном случае души самоубийц, поняв, что её можно использовать в несколько иных целях, начнут медленно сводить нефилима с ума. Обхватив руками колени, женщина крепко сжимает пальцы до тех пор, пока ногти не начинают впиваться в кожу. Пусть лучше физическая боль напоминает ей о реальном мире, чем моральная, принеся с собой полузабытое прошлое, окончательно лишит её остатков самообладания.

Отредактировано Theodora Goldberg (18.03.15 01:47:11)

– Моя кровь? – исступленно переспрашивает женщина, услышав возглас Виктора сквозь жуткое видение нормандского фронта. Дора тянется к этому расплывчатому эху, зовущему её по имени, как бывает, тянется утопающий к лучу солнечного света, пробивающему сквозь плотную пелену водных глубин. Нужно собраться. Вдохнуть поглубже и отогнать от себя дурные мысли, ведь спасение так близко. – Холодно…– чуть слышно шепчет она и поднимает голову в поисках своего спутника. Тает в полуночной дымке испуганное лицо Элизабет – нескоро забудет птица Рух её голубые глаза, широко распахнутые от ужаса, да алеющий на бледной шее порез, из которого на пол медленно, капля по капле, сочится ещё багровая кровь. С той самой ночи – ночи, когда ей пришлось взглянуть в обезображенное лицо войны – она дала себе слово помогать людям и навеки убить то жадное чудовище, живущее внутри неё. – Холодно…– повторяет Голдберг, и изо рта её вырываются клубы белого пара. Давящее чувство опасности, морозцем пробирающееся под её кожу, заставляет агента ещё сильнее впиваться глазами в лесную чащу, в надежде, что волчьи глаза призраков оставят её в покое, а эти цепкие руки – почти что истлевшие кости, обёрнутые в лоскуты кожи да почерневшие сухожилия – отпустят её дрожащие, осунувшиеся плечи. – Они всюду! – голос женщины, прерывистый от страха, обращён к неясной тени, маячащей неподалёку. Предупредить об угрозе или попросить о помощи? Положиться на кого-то или уповать на себя? О, как сложно убедить себя в том, что чужие намерения искренны, но в минуту, когда мертвецы вот-вот приоткроют последнюю завесу её памяти, Дора испуганно хватается за мужчину и позволяет тому оттащить себя от злополучного дерева.
Дышать становится легче. Жизнь возвращается в окоченевшие конечности, растекаясь от шеи и к самым кончикам пальцев. Неупокоенные души злобно скалятся из-за шуршащей листвы – одолеть двух нефилимов сразу им не по силам. Во всяком случае, не сейчас. Если им случится задержаться в этом проклятом месте, то призраки обглодают их души, словно голодные пираньи, однако сейчас они, как и подобает осторожным хищникам, прячутся во тьме и выжидают нужного момента. Чтобы выжить, нужна излучина. Излучина. Теодора чувствует, как на её плечи заботливо набрасывают пиджак. Тепло мягкой ткани окончательно помогает ей прийти в себя, и она благодарно кивает своему спутнику. Виктор, казавшийся прежде чужим и совершенно ненужным напоминанием о прошлом, к тому же, изрядно её раздражавшем, теперь выглядит как единственный шанс на спасение.
– Спасибо. – Придерживая сползшую сумку одной рукой, другой она обхватывает мужчину за спину и послушно делает шаг вперёд. Отзвуки канонады в голове становятся всё тише и тише. Её куда-то ведут, буквально тащат за собой эти сильные руки, и ей ничего не остаётся, кроме как следовать за ними. Прошлое отпускает Рух, уступая место новым ощущениям. Слишком много звуков. И запахов. И голосов. Почему они не умолкают?
– Было бы бессмысленным предупреждать тебя о свойствах моей крови, – глубокий судорожный вдох приносит за собой целый букет запахов, во сто крат сильнее воспринимающихся обострённым обонянием: накинутый на плечи пиджак пахнет рыхлой лесной землёй, гнилыми листьями, отсырелой травой да едва уловимыми нотками свежести и чистоты, ненавязчиво вплетающимися в общую гамму ароматов. За них-то и цепляется Дора, заставляя себя вернуться в реальный мир. – … когда обстоятельства требовали незамедлительных мер. – Пальцы, сжимающие ремешок сумки, до боли впиваются ногтями в ладони – лишь бы думать, а не сдаваться. – Я поила человека своей кровью лишь однажды, и это было очень давно, тогда я пряталась в землях Персидского царства. Общество имеет дурную привычку…– её голос прерывается резким шуршащим звуком запутавшейся в ногах очередной кассетной ленты и женщина с трудом избавляется от неё, – …отвергать тех, кого считает другими. Заль родился другим. Их шах, ужаснувшись, решил избавиться от такого наследника и повелел слугам отнести его в горы. Там я и нашла этого младенца, и во мне проснулось чувство, близкое к человеческому сочувствию. – Хотела бы Рух умолкнуть, оставить при себе свои тайны, а не доверять их незнакомцу, но призраки догоняют беглецов, и страх быть пойманной вытесняет в ней страх быть непонятой. – Я напоила Заля кровью и вырастила его как родного сына. Он был умным, проницательным и сильным. Думаю, тебе досталась эта проницательность. Ты ведь видишь их, да? – шёпотом спрашивает Голдберг, будто боится, что их могут услышать. Слуху больно от количества звуков – слышно даже то, как ползёт, скребясь по шершавой древесной коре, жук, или как громко дышит бегущий рядом Виктор. – Ощущаешь их присутствие? Эти души. Они говорят с тобой, пробуждают твои самые страшные страхи, но ты не должен им поддаваться. Опасность несут в себе те, кто жив. А с мёртвыми мы справимся.
Где-то в глубине своей сущности Дора благодарна судьбе за то, что в Аокигахаре царит густой полумрак. Солнце не бьёт в глаза, поэтому единственным раздражителями, проходящимся по оголённым нервам органов чувств, остаются запах и звук. Она не видит лица своего спутника, так как взгляд её рассеян и устремлён куда-то в сторону, но она прекрасно ощущает тепло его тела и инстинктивно прижимается к нему. Ведь призраки – это холод, пробирающий до костей и несущий за собой неминуемую гибель, а этот жар, он живой, и от него веет – настоящей или притворной – надеждой на избавление от объятий леса самоубийц. Бесконечный бег не утомляет её – доверившись мистеру Коулману, ей не оставалось ничего другого, кроме как верить ему до конца. И она полагает, что инстинкт самосохранения, как правило, достаточно силён для подобных вещей.
– Ритуал мне по силам. – Уверенно произносит Дора и лишь сильнее сжимает руку в кулак, напоминая себе о необходимости быстро думать. – Такие заклятия лучше накладывать кому-то одному. Иначе мы рискуем получить неожиданный результат. Стой. – Женщина резко останавливается и предупреждающим жестом касается ладонью груди своего спутника и, убедившись в том, что этот бег наперегонки со смертью прекращён, тут же её убирает. Слух улавливает хрустальное журчание ручья, скрытого за густыми зарослями приземистых кустов, и теперь уже она, а не Виктор, ведёт их в нужном направлении.
– Нужно встать вот здесь, – она указывает на небольшую возвышенность, с трёх сторон окружённую водой, и, отведя руки мужчины, Рух берёт того за запястье и доходит до спасительной излучины. – Владычица Озера как-то говорила мне, что у воды есть своя душа. –  Подняв с земли прочный отломанный сук, она принимается упорно водить им по земле, чтобы излучина замкнулась и образовала небольшую старицу. Постепенно ямка становится достаточно глубокой и воды ручья, журча, заливаются в неё. Образы призраков бледнеют, они в нерешительности подходят к водной преграде, стремясь преодолеть её, но птица Рух, помнящая все заветы мудрой Нимуэ, обходит круг и спешно бормочет себе под нос слова древнего валлийского заклинания, превращающего любую водную гладь в стену, защищающую от воздействия потустороннего мира. – Магия, основанная на воде, требует деликатного обращения. Она проводит тонкую грань между тем, что мы называем злом и добром. – Женщина останавливается, оборачивается к Виктору и улыбается. Кристально-чистый разум помогает ей совершенно рациональным образом оценивать ситуацию, а поэтому она решает поделиться ещё одной своей тайной. – Фею Моргану называли тёмной колдуньей. Алчной ведьмой, жаждущей власти. Но она обладала даром целительства, которым не обладал больше никто в Камелоте. Зло и добро относительно. А ты весь горишь. Погоди-ка минутку, – изящным движением Рух смахивает с плеч пиджак и набрасывает его на законного владельца, – Согрейся и отдышись, – тыльная сторона ладони касается вспотевшего лба мужчины и заботливо отбрасывает в сторону выбившиеся волосы, – Жар скоро пройдёт, – чуть помедлив, она смахивает пальцами каплю крови, просочившуюся у уголка его губ, – А нам нужно развести огонь и подумать, как же отсюда выбраться.

«Но даже в этом равнодушии, в его неуклюжих словах,
в тяжёлых движениях его души, как бы поворачивавшейся спросонья и засыпавшей снова,
ей мерещилось что-то трогательное, трудно определимая прелесть,
которую она в нём почувствовала с первого дня их знакомства». (с)
В.Набоков, «Защита Лужина»
Чужая душа – потёмки. И иногда подобное правило применимо даже к тем, кто знает, что это далеко не так.
Какое чувство двигало Виктором, когда он решил прильнуть к ней в этом поцелуе? О, хотелось бы Доре знать ответ на этот вопрос. Её собственная душа – та самая, что обладала способностью с первого раза угадывать чужие желания и намерения, будь они плохими или хорошими – беспомощно скреблась в грудной клетке, подобно неосторожной мыши, зацепившейся хвостом за зубья капкана. Капкан захлопнулся, а она так и не сумела приоткрыть завесу тайны, которую скрывала от неё эта необъяснимая, плотно огороженная от чьего-либо взгляда сущность. В голове роилось огромное количество мыслей, подстроенных под те случаи, что ей доводилось повидать за свою долгую жизнь, но именно этот поцелуй, осторожный и робкий – пожалуй, так целовались подростки на школьных задворках – заставил вздрогнуть какую-то давно позабытую часть её души. Птица Рух была слепа в своих ощущениях, и эта слепота делала её похожей на совсем ещё юную девушку, не знающую, что ждёт её там, за очередным поворотом, но в то же время именно эта слепота и заставляла Дору тянуться к теплу его губ.
– Возможно, даже чаще, чем ты думаешь, – отстранившись от мужчины, она вежливо улыбается ему в ответ, – Я помню, насколько хороша русская весна.
А чужая душа по-прежнему была потёмками, и мудрая Рух, по мимолётному капризу матери получившая своё имя в честь божественного духа, стремилась хоть как-то рассеять эту тьму. Хотя бы потому, что лучше выбираться из этого леса с тем, кого хоть как-то знаешь, чем уповать на волю случая и надеяться, что всё обойдётся без подвохов.
Она повидала многое. Далеко уносили её белоснежные крылья: от знойных пустынь, раскалённый ветер которых упорно обгладывал сухие верблюжьи колючки, до туманных вересковых пустошей, пропитанных тяжёлой свежестью осеннего дождя; далеко устремлялся её взор, способный выследить даже серую полёвку, спрятавшуюся среди высокой травы; далеко взмывала она, стремясь ощутить вкус свободы, витавшей средь просторных голубых небес. И она любила Тибет. Любила той странной, болезненной привязанностью, свойственной некоторым живым существам, очень долго терпевшим лишения со стороны не то обстоятельств, не то прочих живых существ. Горы обрекли её на тысячу лет удушающего одиночества, и она с превеликим удовольствием позволила бы им вновь обагрить её кровью свои мерцающие пики. И в каждом из уголков земного шара было что-то, что надолго оставалось в её памяти – своеобразный сувенир, подарок из прошлого, припрятанный средь прочих воспоминаний. Иран пах золотистым шафраном, Англия – терпким привкусом чая в пять часов вечера, а Россия, нынешняя Россия, пахла весной.
– Помню выцветшую прошлогоднюю траву, выглядывающую из-под потемневшего снега, – Дора возобновляет свой монолог, внимательно наблюдая за тем, как Виктор разводит костёр. Бумажные листы летят на землю вместе с редкими ветками, чтобы впоследствии создать уголок света посреди тёмного леса, и она старается не упускать из виду ни единого движения своего спутника. Если то имя, которое он назвал ей вслед за «человеческим», верное, то она сумеет уловить его реакцию – отрицательную или положительную – и эта реакция поможет ей думать дальше. Коль уж способности столь любезно не работают на мистере Коулмане, значит, настало время быть собой. – Она ещё сырая, поэтому земля приятно пружинит под ногами, как будто идёшь по топкому болоту, но то не болото, а лишь плотный ковёр из шишек и листьев. – Умение выделывать из речи красивую канву рассказа досталось ей ещё со времён персидских сказок, и женщина пользуется им как единственным оружием, способным помочь ей в поиске правды. – И воздух пахнет чем-то лёгким, свежим, и кажется, будто он вплетается в звучную капель, падающую с осунувшихся веток; и солнце слепит глаза, рассеиваясь на лице сотней золотистых веснушек. – На пару мгновений она умолкает, а затем, подумав, добавляет, – Словом, та весна прекрасна.
Потёмки не становятся ярче.
Наблюдая за тем, как рыжее пламя костра, фыркая и испуская искры, пляшет отблесками на лице Виктора, Дора принимается думать за то, что произошло в лесу в эту ночь. Выбраться им, несомненно, нужно, да только вот ум её нынче занят этой странной загадкой – несколько джентльменской, несколько смущающей и удивительно непонятной. Он похож на белый лист с поддельным письмом: нет ни чувств, ни отношений, только угловатый росчерк букв, да текст, говорящий о том, что хорошо, а что плохо. Игра без соперников и одни сплошные вопросы. И птица Рух с завидной решительностью берётся за поиск ответов. Будучи слишком принципиальной – «моралисткой» как называл её любой, кому она начинала читать нотации – она предпочитает идти от противного, так как именно отрицательные эмоции по большей части являются наиболее достоверными.
Сначала её попытались убить. Неприятное ощущение закрадывается в область горла, и женщина настойчиво отгоняет от себя ненужное воспоминание. Инстинкт самосохранения или нежелание касаться чужой крови? Но инстинкт самосохранения работает иначе. Разве станет обречённый на смерть отказываться от шанса на спасение? Да, утопающие имеют привычку тянуть ко дну тех, кто пытается вытащить их на берег, однако и там срабатывают всё те же неизменные инстинкты – ухватиться рукой за единственный шанс и не отпускать его. Здесь же шанс пытались оттолкнуть, вернее, задушить. Что за существо станет так халатно относиться к собственной жизни? В таком случае, оно должно либо быть уверенным в том, что с ним ничего не случится – а в случае с Виктором всё говорило за то, что он так или иначе смертен, – либо оно попросту не хочет быть спасённым. И второй вариант кажется Доре более или менее приемлемым.
А потом же её самым галантным образом довели до нужной излучины. Не бросили, не оставили на съедение призракам и не воспользовались возможностью завладеть её силой. Мистер Коулман был слишком вежлив для того, чью моральную базу она никак не могла раскусить, и наверняка именно поэтому её так смутил его неожиданный поцелуй. Она слишком хорошо знала себя и себе подобных – спасибо девятнадцати братьям и сёстрам да тщеславной властолюбивой матери – и поэтому подсознательно ожидала от спутника совершенно иного к себе обращения. И заботливо накинутый на её плечи пиджак с теми самыми нотками свежести и чистоты, что отвлекали её от губительных видений, идеально завершал картину. Возможно, Виктор Коулман действительно похож на белый лист, но поддельное письмо говорит языком вежливости и благородства. И она, несомненно, это ценит.
– Сторонняя помощь? – переспрашивает женщина. К тому времени, как Дора завершает свои мысли, костёр полыхает перед ней с новой силой. – До неё нужно достучаться, а я не вижу возможности этого сделать, – резонно замечает она, смотря на собеседника со всей серьёзностью, – Да и злой умысел в нашей ситуации не так важен. Скажем так, – Рух задумчиво сводит брови и тут же продолжает, – Если бы преступник преследовал какие-то конкретные цели, мы бы уже об этом знали. А теперь прошу меня простить, – с этими словами она усаживается на землю поближе к огню и обхватывает колени руками, – Ты не видишь призраков такими, какими вижу их я. Поверь мне, зрелище не из приятных.
Тепло, исходящее от костра, помогает ей не думать о том, что там, за спиной, кривятся в злобном оскале голодные неупокоенные души.
И это тепло похоже на лучину, такой_ хрупкой надеждой медленно разгорающуюся в густых потёмках.

«Заглушая шепот вдохновенных суеверий,
здравый смысл говорит нам,
что жизнь - только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями.
Разницы в их черноте нет никакой,
но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением,
чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час».(с)
В.Набоков, «Другие Берега»
Когда нужно проанализировать, понять мотивы чьих-либо поступков, излишняя рациональность может оказаться столь же опасной, как и излишние эмоции. Факты не объяснят едва уловимую психологическую подоплёку – работа с ними напоминает работу археолога, где под слоем пыли и прочих наслоений прячется необходимый артефакт – они оперируют реальным положением дел, в то время как большинством живых существ зачастую руководят природные инстинкты, заложенные в них с рождения и так или иначе перекликающиеся с их ментальным состоянием. Эмоции же априори недостоверны своей недостоверностью – тавтология, совершенно точно определяющая всю подноготную этого явления. Но если верно ухватиться за нужное настроение, прочувствовать его – именно прочувствовать, позволяя чужому ощущению прохладным фантомом перенестись от искомого к ищущему – то тогда эмоции дополнят общую картину, привнося красок в ровное, безжизненное полотно сухих рациональных догадок.
Птица Рух умеет воспринимать чужую душу, ей доступны любые, даже самые мимолётные веяния – будь то слабости или стремления, таящиеся в глубинах чьего-то сознания – и она, полагаясь на эту свою способность, к слову, доставшуюся ей против воли природы, способна таким образом изобличить любое зло, раскрыть любой тайный умысел. А вот её спутник собирает факты. Дора внимательно присушивается к каждому слову, сказанному Виктором. Взгляд её неотступно следит за язычками пламени, жадно пожирающим узловатые ветки да скомканные страницы блокнота, но внимание женщины полностью приковано к говорящему. Он говорит о призраках, о заклятии, о целях преступника, и всё то хорошо, но зачем злоумышленнику совершать то, что он совершил? В чём его мотив? Какие чувства руководили им, когда он решил загнать двух нефилимов в объятья этого леса?
– Эта сила не могла действовать наугад, – задумчиво произносит она, чуть повернув голову к своему собеседнику. – Заметь, она собрала в одном месте двух существ редкого вида. То есть, скорее всего, целью заклятия были именно нефилимы. Ты…– Дора делает небольшую паузу, пытаясь подобрать нужные слова и не выглядеть при этом слишком бестактной, – …довольно таки скрытен для того, чтобы рассказывать о себе направо и налево, так? – Получив подтверждение своим словам, она продолжает, – А я рассказала о себе тем демонам, в баре. С другой стороны, у меня не было выбора, – последняя фраза даже для неё звучит как нелепое оправдание, – Более того, они были низшей прослойкой, чьими-то мальчиками на побегушках, но…– осознав то, что ей придётся рассказать, женщина судорожно вдыхает и старается придать своему голосу как можно более спокойный тон. – Если бы кто-то могущественный спросил у них, не знают ли они нефилима, то с вероятностью в сто процентов они бы указали на агента ФБР из бара в Детройте. Наше положение не похоже на месть – демоны мстят иначе и подобные игры им ни к чему. Заклятие было направлено на меня. Я должна была оказаться здесь как часть хитроумного плана или ещё чего, но они не знали, какими способностями я обладаю, поэтому предпочли действовать издалека. Так ловят сачком бабочек. – Попытавшись отогнать от себя совершенно ненужное чувство вины – к чему оно, если уж ход событий им никак не изменить – Дора завершает свой монолог. – Могу предположить, что утром ты был в Чикаго. Если это так, то мне действительно очень жаль.
Костёр продолжает испускать равнодушное свечение, изредка вспыхивая ворохом золотистых искр, на миг загорающихся и тут же тонущих в густой ночной мгле. Дора понимает, что если бы не Виктор, не было бы этой излучины, надёжно защищающей их от сотен голодных призраков, не было бы бледного огня, согревающего теплом её лицо, и не было бы этого странного чувства, когда вера в себя вытесняется верой в кого-то другого.
И птица Рух уже почти готова убедить себя в том, что только вечное, бессмертное «я»  – надёжное и постоянное, как грубые кроны вековых деревьев, прочно въевшиеся корнями в солёную почву – способно помочь ей пережить эту ночь, как её спутник вновь совершает действие, ненавязчиво воззвавшее к той самой давно позабытой части её души.
Лёгкий кивок, и запястье женщины, наспех замотанное белым хлопковым шарфом, который, впрочем, теперь пестреет рубиновым оттенком её крови, послушно ложится в руки мистера Коулмана. Слой за слоем разматывается влажная повязка, и вот уже тяжёлая ткань падает на землю чуть поодаль от неё, обнажая свежий, с неровными краями порез. Рана несговорчиво ноет. Дора не имеет привычки жаловаться на боль – ведь выбор-то был осознанным, и агент прекрасно понимала, к чему может привести подобный шаг – а поэтому она лишь терпеливо поджимает губы, молча наблюдая за этим столь непривычным ей проявлением заботы. Обычно такие проявления сразу же отвергаются ей – забота лжёт, под дружелюбной улыбкой всё равно прячется тайный умысел, так или иначе сводящийся к не совсем искренним побуждениям – но Виктор с завидным упрямством, раз за разом разрушает устоявшиеся взгляды, и она, к своему вящему удивлению, ничуть ему не препятствует. Нет в нём той фальши, напускного пафоса или жеманного заискивания, так часто встречавшихся мудрой птице Рух на протяжении всего её жизненного пути; его внутренний мир сокрыт от её взора, но его поступки правдивей, чем что бы то ни было.
– Спасибо, – тихо говорит она, беря протянутый ей фрукт. И, пока Виктор осторожно перевязывает её запястье, Дора украдкой поглядывает на небольшую записку, привязанную к черенку яблока. Совершенно невинное послание, написанное с той самой неприкрытой наивностью, присущей юным девушкам, вызывает в ней лёгкую улыбку. «Профессор Коулман» – именно так обратилась к нему незнакомка, и следовательно, он связан с преподаванием в университете – наверняка даже не догадывается о том, что хотела донести до него составительница такой записки, но вот мисс Голдберг прекрасно видит её мотивы. И для неё в них нет ничего удивительного. Приятный молодой мужчина, умный, наверняка вежливый и обходительный, непременно должен был пробуждать интерес не только у студенток, но и у женщин в целом. А то, что он не видит проявленной к нему симпатии, теперь кажется Доре чуть ли не милым.
Я помню, что случилось с такими, как мы.
Возвращение к серьёзным темам мгновенно гасит и без того едва теплившиеся нотки веселья. Рух настороженно оборачивается к своему собеседнику и внимательно смотрит на него, словно пытаясь разглядеть душу сквозь прозрачные стёкла его очков. Однако души как не было, так и нет – во всяком случае, «души» в привычном её понимании – она будто бы спрятана подальше от любопытных глаз; и попробуй, докопайся до истины, спрятанной за семью замками, в то время как перед тобой нет ни единого ключа. Что помнит он? Как удалось ему спастись от кипящей воды, лившейся на землю ровно сорок дней и сорок ночей? Дора как никто другой знает, что за этими фразами кроется великая тайна, ведь никак иначе нельзя было избежать наказания, данного их роду, и тайна эта наверняка не из приятных. Но мудрая Рух достаточно храбра для того, чтобы спросить, и достаточно сильна для того, чтобы принять ответ на свой вопрос.
– Вся моя жизнь сопряжена с опасностью и безрассудством, – возражает она. – Я рассказываю тебе всё это, потому что хочу рассказать. Потому что правда – это оружие, сильное оружие в нужных руках. Однажды ты можешь воспользоваться этой правдой против меня, но то будет моим выбором, так как я позволила тебе распоряжаться ею. Почему я доверяю эту правду именно тебе? – как бы предугадывая возможный вопрос, спрашивает Дора, – Всё просто. Потому что я верю, что ты этого не сделаешь. Ты помнишь, что случилось с такими, как мы. Я тоже. И здесь я должна пооткровенничать ещё немного, – виновато улыбнувшись, она продолжает. – Я – дочь той самой женщины, имени которой вспоминать не хочу. Ты можешь знать её как праматерь. Всё мои братья и сёстры были под стать своей породе – алчные, жестокие, они не видели дальше своего носа и всегда жаждали только одного – власти. Я немного отличалась от них в силу своих способностей. И вряд ли они когда-либо считали меня своей. Когда нагрянул потоп, я нашла способ избежать его. Птица Рух, помнишь? Я бросила их всех на верную гибель, спасая себя. Это было правильным, и я об этом не сожалею. Но моя мать жива, а раз жива она, то могли остаться и другие. Подумай, что станет с предателем, если они узнают мою историю. В их жилах течёт кровь первого убийцы. В моих тоже, – её холодные ладони, повиснув в секундном замедлении, касаются рук Виктора. –  Я – чудовище, предавшее свою семью. Ты думаешь, что не заслуживаешь моих откровений. Я считаю, что не стою твоей заботы. Однако теперь ты знаешь всё. Во всяком случае, ту часть, о которой не знает никто. Но какова твоя история? Почему потоп обошёл стороной тебя? – вопрошает она, обращаясь скорее к темноте, чем к собеседнику. И темнота улыбается ей зияющей бездной, полной жутких голодных глаз.

«A mutually-unspoken pact to ignore the worst
in one another in order to continue enjoying the best» (c)

Я не предам.
Серая сойка, неслышно взмахнув крыльями, слетает с верхушки ближайшего дерева на самые нижние его ветки, и теперь, украдкой перебирая острым клювом пух на своей спине, неотрывно смотрит на Дору взглядом своих чёрных бусинок-глаз, словно пытаясь ей что-то сказать. Но Рух всё известно и без этого. Она ведь может спастись. Всегда могла, стоило лишь призракам дать ей немного форы. Тогда стальные зубья ключей раздирали бы не запястье, вовсе нет, они бы коснулись гладкой шеи, одним точным движением высвобождая чудовище, столетиями дремавшее внутри неё. Облик птицы способен унести её к раскинувшемуся над лесом небу, на котором, безжизненно мерцая, алмазной россыпью горят звёзды. Алмазы ждут её и там, на далёком Тибете, воспетом протяжными молитвами одиноких монахов; алмазы примут её всегда, примут и никогда не осудят. Несмотря на это, ждать им придётся ещё долго.
Так как даже если зачастую спасение собственной жизни и оборачивается ценою жизни других, сегодняшний день окажется редким исключением. Потому что одно дело – предавать тех, кто с лихвой заслужил этой участи, а совсем другое – того, кто проявил участие и протянул руку помощи незнакомому существу. Черта недоверия уже пройдена, и, случись так, что инстинкты всё же подвели мудрую птицу Рух, сделав её жертвой чьей-то хитроумной шутки, она всецело примет свою ошибку. Здесь и сейчас совесть – вернее, понятие чести и благородства, за отсутствием верного воспитания со стороны семьи заложенное в Доре ею же, – требует одного – остаться. И она останется.
Холодная ладонь, удивительно неподвижная и даже обречённо-расслабленная, послушно ложится в руку Виктора. Протянутые руки – жест доверия. Можно оттолкнуть его – чуть вежливо или слишком грубо, – а можно, как сейчас, бережно касаться кожи, тонкой настолько, что через неё проступает едва заметная паутина синевато-зелёных вен, задумчиво обводя пальцами контуры извилистых линий. И за этим бесхитростным движением, смысл которого размытой тенью опечатан на меланхолично-отрешённом лице мужчины, кроется история, служащая ответом на её нелепое откровение.
Погибнуть в битве и остаться в живых. В каждом из них проклятье жизни обладает своим, свойственным только ему качеством, и, вероятно, именно из-за того, что узы жизни каким-то образом прочно сковывают сущность её спутника, он столь равнодушно относится к вероятности остаться в этом лесу навсегда. Тогда-то Теодора и понимает, что чувство, проснувшееся в ней как реакция на сказанные Виктором слова, не имеет ничего общего с ненавистью и презрением, привычно ассоциирующимися у неё с представителями своего рода. Оно близко к состраданию, но не тождественно ему: негласное и беззвучное понимание, заботливым теплом исходящее от сердца и тянущееся до самых кончиков пальцев. Справедливость обрекла их на гибель тогда, под бушующим ливнем надвигавшегося потопа, однако то было чужой справедливостью, надиктованной теми, кто не желал признавать собственных ошибок.
Наказания заслуживали и погибшие, и оставшиеся в живых; только вот если братья и сёстры видятся Рух алчными тиранами, падшими по вине дурных наклонностей и порченой крови, мистер Коулман в той или степени выглядит случайной жертвой «великого божественного плана».
Или, быть может, она обманута своей неспособностью узреть истинные мотивы?
Я не такая, как они.
Воспринимая речь Виктора как аксиому, некую правду, проверить которую не предоставляется возможным, она мысленно перекладывает услышанный рассказ в плоскость собственных суждений, отчасти не соглашаясь с мнением мужчины, но и не оспаривая его. Никто из нефилимов и в самом деле не виноват в том, что природа изволила сотворить их не по образу и подобию, а по прихоти шанса, где каждое рождение – игра наугад. Однако осознание своей истинной натуры – натуры чудовища, созданного для того, чтобы безжалостно уничтожать всё подлежащее уничтожению – избавило Рух от неизбежного становления оным.
Она сама огласила этот приговор, заковав монстра в железные цепи строгой морали и напрочь запретив себе пользоваться вечными, светлыми благами человеческого гения – будь то радость солнечного утра, ненавязчиво стучавшегося в окна в выходной день или тревожные порывы таящейся в закромах сознания души. Так, служение себе обернулось служением людям, робкой попыткой оправдать прегрешения прошлого и заслужить прощения. Прощения не кем-то, а прощения, в первую очередь, самой собой.
Стоит ли клеймить своего спутника той же печатью? Она украдкой бросает взгляд на сидящего рядом: отблески пламени, переливаясь, играют на его сосредоточенном лице. Чуть улыбнувшись себе под нос, женщина смотрит куда-то в сторону. Важно не то, что было – прошлое теперь не более чем безликий фантом, обречённый на вечное забвение – важен конечный результат. Если когда-то он, представившийся ей именем существа, призванного забирать чужие жизни, в действительности был бичом, опустошавшим всё на много миль вокруг, то усилие воли, сделанное над самим собой, гораздо ценнее деяний минувшего. Осуждать следует только тех, кто не видит разрушительной силы своей породы, и, пожалуй, себя, другие же – и отчего-то мистер Коулман единственный, кто вписывается в эту категорию – осудят себя сами, и сами же решат, как распорядиться этой жизнью.
Я не боюсь.
Сжав пальцы, она перехватывает ускользающую ладонь Виктора, словно пытаясь донести до него пришедшие ей в голову мысли, но не находя нужных слов. Любая фраза кажется лишней, неуместной, куда красноречивей выглядят тепло сплетённых рук да рдеющее пламя костра, несущие к единому уголку тёмного леса все откровения этого мира. Теодора вновь поворачивается к своему спутнику, вдумчиво обводя взглядом правильные черты его лица и как-то особенно долго вглядываясь в усталые глаза, надёжно спрятанные за прозрачными стёклами очков.
На какой-то миг все ощущения сводятся к тонкой ниточке пульса, глухо бьющей сквозь тонкую кожу сомкнутых ладоней и к мерному дыханию, становящемуся всё ближе и ближе. Аккуратно положив свободную руку на плечо мужчины, Дора осторожно касается губами его губ. Выждав пару мгновений – а не отпрянут ли? – она целует Виктора, целует с долей властности, присущей женщинам её рода; однако, пожалуй, чуть более нежно, чем любая из них. И в этом поцелуе кроется ответ на заданный ей вопрос – пусть недосказанное останется недосказанным, уступая место душевному трепету момента.

Мягкие пальцы нежно касаются её шеи и легко скользят по тонкой холодной коже. Вздрогнув от приятного тепла, медленно закрадывающегося в каждую клеточку её тела, она чуть подаётся вперед, сладко приоткрывая рот в предвкушении ответного поцелуя. И когда их губы, согреваемые обоюдным прерывистым дыханием, вновь встречаются, она понимает, что этой реальности – реальности, которая вложена в таинство их объятий, – нужно посвятить всю себя.
Ей льстит вложенное в каждый жест неподдельное умение, искусно стушёвывающее явь в пленительную гармонию инстинктов и ощущений. Умение то не навязанное, не предсказуемое, к какому привыкла она за долгие годы своей жизни, а удивительно-решительное, заставляющее её душу тянуться к ласке, как тянется к дождю осунувшийся после знойного полудня луг. Трепетно бьётся в груди ожившее женское сердце, будто открыли ему то, что прежде было недоступным, и она, позволив себе расслабленно обмякнуть в сжимающих её ладонях, с упоением отзывается на каждое их движение.
Почти не замечая того, она запускает одной рукой в его непослушные волосы, медленно проводит от предплечья к шее другой, властно притягивая мужчину к себе и позволяя ему опустить её на твёрдую каменистую почву, поросшую мягким пружинистым мхом. Полусвет костра, испуская во тьму золотистые отблески, оттеняет её стройный силуэт, и ровное сияние падает на её безмятежное лицо, застывая, казалось бы, на самых кончиках длинных пушистых ресниц.
Тёплая ладонь уверенно скользит вниз по её спине, плавно переходя к изгибу талии и затем неторопливо опускаясь к округлому бедру. И где-то позади остаются слабое журчание студёного ручья, похожее на перезвон хрустальных колокольчиков, едва уловимый шелест листьев, волнуемых ветром, играющим в верхушках деревьев, да таинственный стрёкот жесткокрылых насекомых. Она нежно, едва касаясь, покрывает поцелуями его лицо, перехватывая собственный стон, готовый сорваться с её губ. Резкий и глубокий вдох выправляет сбившееся дыхание, а тонкие пальцы, улучив момент, закрадываются под мягкую ткань пиджака, сминая белый хлопок рубашки и ненавязчиво касаясь кожи.
В душе её разгорается живой трепет: вот он, сладостный, непреодолимый, отрывается от сердца и кровью приливает к щекам, к ладоням, к ключицам, и ей хочется, чтобы это продолжалось как можно дольше – поцелуи становятся всё более требовательными, а ногти чуть ли не оцарапывают его разгорячённую спину. Она видит, как важно для него мгновение реальности, так как губы его вдумчиво впиваются в её, словно оттягивая неминуемое и стремясь насладиться последними минутами ускользающего момента.
Момент тот, подгоняемый гнетущим предчувствием угрозы, действительно близится к завершению; она улавливает это почти интуитивно, доверяясь холодку, пробежавшемуся по её спине, да смутной тревоге, упрямо терзающей её нутро. То не страх перед неизведанным, то давящее, грузное чувство надвигающейся беды, какое бывает у тех, кто находится в опасности, но не подозревает об этом. Надо бы одёрнуть своего спутника, предупредить, что сейчас не время и не место, однако ей кажется, что разумнее всего позволить тому запомнить эти минуты и вернуться в реальный мир с осознанием того, что жест его был принят, а не отвергнут.
Отчасти такое поведение кажется ей милым, даже трогательным. Ведь нельзя навязать ему хорошее отношение к себе, нельзя, взглянув в его душу, нашептать на ухо то, что желает получить она, нельзя склонить к какому-либо действию, как нельзя огранить алмаз, не зная, как переливается в нём свет. Чутьё подсказывает ей, что расположение необходимо не просто заслужить, а закрепить образом прелестной леди, отодвигая на второй план и дурную кровь, и властолюбивую натуру, скрывающуюся за ней.
Поэтому-то она и продолжает подставлять губы под его долгие поцелуи, украдкой ловя на себе беглые взгляды и не прекращая нежно его обнимать. Вскоре всколыхнутся потревоженные птицы, они, шумно разрезая крыльями ночной воздух, умчатся прочь от грозящей им опасности, оставляя этот тёмный лес в гнетущей тишине, а пока есть мгновение, и оно почти что поэтически прекрасно.
– Не за нами, к нам, – чуть приподнявшись на локтях, она с долей грусти провожает взглядом несущиеся прочь птичьи стаи. – Я почти уверена, этот «кто-то» связан со злоумышленником, но не является им. – У любого существа – за редким и единственным исключением, которое сейчас продолжает над ней нависать, – есть свои склонности и слабости, которые можно обернуть себе на пользу. Вряд ли эта ночь станет ещё более безумной и сведёт её ещё с кем-то, чьи эмоции нельзя ни прочитать, ни опознать, а это значит, что и мысли незваного гостя можно направить в нужное русло. – Доверься мне, с ним можно поговорить.
А вот можно ли поговорить с тем, чьё имя, пусть и в форме лёгкого намёка, срывается с уст мужчины вслед за фразой о скором визите незнакомца или незнакомки? Она знает наверняка – можно. Однажды ей это даже удалось. Только вот сейчас ей нужна не уступка, но просьба, и просьба весомая, отягощённая грузом обстоятельств, которые никоим образом не влияют и не изменят рода деятельности того, к кому ей предлагают обратиться. В попытках скрыть своё сомнение, она заботливо отзывается на прикосновение к своему лицу, мягко проводя ладонью по его руке и мило улыбаясь.
– Обойдёмся без шекспировских драм. Мы попали в этот лес вместе, вместе и выберемся отсюда, – поднявшись с земли, она усаживается рядом с мужчиной и сразу же принимается приводить того в порядок. Пальцы резво пробегаются по дужке очков, приглаживают всклокоченные волосы и расправляют складки пиджака. – Ты хочешь попросить помощи у самой смерти, и здесь я тебе не советчик, – она приобнимает его за плечи и мягко касается губами щеки. – Делай, как считаешь нужным. Я тебе верю. – Отстранившись от мужчины, она поправляет собственные выбившиеся локоны и замирает в ожидании.