"Who, in a dream of night, would fly
But cannot from a danger high"
— E.A.Poe, Tamerlane

Безбрежный океан величаво расстилался у его ног. Волны, играя всеми возможными цветами кашмирских сапфиров и асуанских изумрудов¹, беспечно бежали к каменистому берегу, обречённые достичь его и исчезнуть в мириадах сверкающих капель. И капли эти, словно солёные слёзы ложились на холодный гранит, веками и тысячелетиями покрывая его немыми поцелуями, напоминая о вечном союзе земной тверди и могучих океанских глубин. Со временем скалы истощались, не в силах противостоять постоянному напору синеющей бездны; когда-то остроносые утёсы вставали на колени перед водою, а затем позволяли ей стряхивать прах со своих вершин, медленно погружаясь в Лету и оборачиваясь ни чем иным, как донным песком забвения.
Океан нёс в себе жизнь, ещё с тех самых пор, как выползали на сушу первые гады, искушённые солнечным светом и иллюзорной безопасностью материка, он был её заботливой матушкой, своим мерным дыханием согревающей сопящее дитя. Теплом и влагою, плодородием и изобилием кормил он тех, кто пользовался его дарами, и благодарные ему в знак признания выстраивали золотые дворцы и подпоясывали каменными кушаками² его точёные берега. Но жизнь извечно вела к одному исходу - к смерти. И ведали об этом люди, и знание их тянулось к тем давним временам, когда глиняные стены их городов ютились общиною меж сладких и бегущих вод³, когда вера сердец их делилась на многие части, когда праведные пророки и мученики бродили средь песков пустыни в надежде образумить заблудших невежд. Предания гласили о бедах и горе, таящихся в мрачных подводных пещерах, вещали они о гневе Господнем, однажды изничтожившим род людской и грозящемся разразиться вновь, и о бесчисленном количестве иных злосчастий, сокрытых в спокойных зеркалах.
И Азраил, немигающим взглядом созерцавший лазурное полотно, лишь подтверждал нерушимую тайную мироздания, сделавшую водную стихию безликим знамением начала и конца.

Когда двадцатый век, словно по велению сим-сима⁴ открыл Западу двери Востока⁵, в каждой из стран оного появился город, искусным образом сочетающий в себе черты европейских новшеств и консервативные линии пёстрых арабеск. То на семи холмах горделиво поднимался Стамбул, то протягивала свои руки к океану портовая Касабланка - новое вплеталось в старое, и вот уже среди хрупких хижин с крышей из красной черепицы возвышались новенькие многоэтажки, предвещая начало нового столетия. Перемены прижились средь тысячелетних стен, сдувая своим горячим дыханием осевший на них прах; и архангел, даже стоя спиной к утонувшему в предрассветной дымке городу, мог почувствовать, как верблюды неохотно уступают дорогу жёлтым такси, а арабская речь причудливо перекликается с французской. Он мог бы долго любоваться океаном, вдыхать его чистейший воздух, но день сегодняшний привёл его в сердце Марокко не просто так - кто-то (или что-то) хотел увидеть его, и Смерть осознавал необходимость одарить жаждущего своим присутствием. Солнце уже почти поднялось над усталою водою, возвращая хлопково-белый цвет пенным барашкам, прежде одетым в лиловый кафтан королевских рубинов; Касабланка встречала новое утро, разбуженная звонким голосом муэдзина⁶ и умытая тусклым молочным туманом, теперь освобождавшим город от своих оков, готовясь вновь убаюкать его на закате долгого дня.
Азраил опёрся левою рукою о трость, а правой вытащил из кармана и поднёс к глазам необычного вида кольцо - серебряное, с массивным белым камнем. Понадобится ли оно ему сегодня? Во власти незнающих сей дар мог послужить великим проклятьем, но сказано было архангелу, что достоин он снести это бремя в силу своей мудрости и чина. Кольцо имело власть над смертью, обращая носящего его в господина жизненного пути, однако, власть всегда подразумевала под собою ответственность, и девять умов из десяти зачастую оказывались лишь жалкими фантомами венценосной алчности, погребёнными под молчаливыми останками воздушных замков. Азраил ещё какое-то время пристально рассматривал артефакт, а затем убрал его во внутренний карман пиджака. Напоминать себе о тропе тёмных искушений было совершенно ни к чему, даже несмотря на то, что, по мнению многих, смерть всегда вела к лишь к мраку и запустению.

- Благодарю вас, сэр, - ответил он приветливому и слегка изумлённому арабу, указавшему на нужную кабинку. Азраил вполне мог объяснить это удивление: даже в Касабланке не каждый день встретишь одетого в чёрный костюм джентльмена с белым гиацинтом в петлице, вполне недурно говорящего на марокканском диалекте⁷. Кем бы ни был его таинственный собеседник, архангел хотел выглядеть как можно более представительно, ведь, как правило, беседы в подобного рода местах ещё издревле несли политизированный или же философский характер. А первое впечатление многого стоило.
Кофейня, в которой он оказался, ничем не отличалась от других подобных заведений, разве что маленькие круглые столики, в иных местах стоящие слишком близко друг к другу, здесь отделялись своеобразными стенками, выделанными под стиль восточных кафессов⁸. Вокруг пахло кардамоном и корицей, а терпкость кофейных зёрен, вьюнком струясь по спинкам расшитых тканями кресел, то и дело стремилась перещеголять невесомый флёр свежезаваренной мяты. Немногочисленные посетители в ожидании своих заказов деловито почитывали утренние газеты или же задумчиво курили кальян - на Востоке, в отличие от Запада, отдавали предпочтение долгим размеренным завтракам, как можно дольше откладывая суетливый бег трудовых будней. Аккуратно пройдя через просторную залу, Азраил направился к указанному месту, уже заведомо предчувствуя присутствие в помещении себе подобного. Кому же из его братьев потребовалась его аудиенция? И почему здесь, а не в каком-то ином месте?
- Ноеминь, - архангел остановился перед одиноко сидевшей за дальним столиком женщиной и отвесил вежливый полупоклон, - Рад тебя видеть, - не дожидаясь ответного приветствия, он занял стул напротив и, какое-то время не произнося ни слова, прибавил, - Стоит попросить у этого достопочтенного эфенди чаю или кофе. Традиции нужно уважать, особенно, когда ты находишься в чужой стране, - махнув рукой, он подозвал официанта и попросил принести мятного чаю. Когда тот удалился, Азраил вновь обратился к собеседнице, - Итак, что привело тебя в Касабланку?

Слова Ноеминь вызвали у Азраила едва заметную улыбку, и архангел, дабы не показаться невежливым, сделал вид, что чрезвычайно заинтересован лежавшей перед ним салфеткой. Он аккуратно взял её в руки и чуть встряхнул, разворачивая идеально сложенный треугольник – истинно европейский мотив для среды традиционного Востока, ибо даже здесь и сейчас всё чаще и чаще люди предпочитали прециозные формальности
Нового Света старым добрым традициям. Плотная, но лёгкая ткань послушно улеглась на колени, а её приглушённо-красный цвет чем-то напомнил ему пески сияющей Руб-эль-Хали¹, величаво протянувшейся вдоль пустынных берегов Аравийского моря.
О времена, о нравы!
Фальшивые жесты воспитанности, придуманные людьми, теперь сыграли ему на руку: опущенное лицо прекрасно скрывало выражение минутного торжества. И прежде архангел спросил бы себя: откуда же взялась в нём эта гордыня, этот проблеск порока, присущий лишь смертному существу? Не позволил ли он себе рокового излишества, не очернил ли имя своё земными искушениями? Однако ныне Азраил был невозмутим и спокоен - правота его казалась ему такой же нерушимой как и пять столпов известной всем религии². Лишь глупец да слепой не увидели бы того, что видел он; разум его был чист, словно умытая весенним дождём поверхность лесного озера.
А ведь он знал, чувствовал, что с родным домом что-то не так, ибо даже сабур³ раскрывал свои бледно-розовые цветы после столетнего молчания, чего уж стоило говорить об ангелах, не первое тысячелетие грезивших о свободе. Но что для них эта свобода? Будучи существами, лишёнными воли, знали ли они о беде, идущей вслед за нею? Перемены, столь благим образом изменявшие лик человечества, для его рода были подобны смерти, и смерть эта грозилась быть долгой и мучительной. Живительный сок сабура обращался в отравленное зелье и, коль даже почтенная Ноеминь поняла, что грядёт беда, то яд уже давно тёк по их венам, отравляя и искушая невинное ангельское естество.
Прошло полгода с их встречи, – люцерна и кат уже давно отцвели в Джабаль Харазе⁴, позволив усталым мулам снести в Сану тяжёлые мешки, а невозмутимо-величавые верблюды, пережив знойный таммуз⁶, ждали наступления хоть какой-то прохлады, – и Азраила одолевало смутное сомнение, что он услышит от серафима что-то новое. И вправду, время, проведённое им в Аль-Араафе⁷, в этом мрачном месте, где воспоминания тонули в гиблом смраде топких болот, научило его одному – перемены замечаются лишь тогда, когда ты сталкиваешься с ними лицом к лицу. Кто же станет беспокоиться о том, что не грозит ни ему, ни его роду? Взращённые беспечностью умы равнодушно наблюдали за тем, как их братья и сестры отступались от своего долга, но никто, никто из них не смел и подумать о том, к чему это может привести.
Ибо полагали они, что так и должно было быть.
Но ты достойно этого тёмного покрывала; и оно достойно тебя, о поприще злодеяний, мысленно констатировал он, невольно вспомнив строчки из одной турецкой поэмы⁸.
Мог ли он помочь Ноеминь советом? Несомненно, мог. Только вот нужно было понять серафиму, что советы и причитания не спасут тонущий корабль от водной стихии - он пойдёт ко дну прежде, чем команда предпримет хоть какие-то меры, - поможет лишь незамедлительное действие, и что-то подсказывало Азраилу, что это пункт ангелы проглядели ещё пару столетий назад. Чёрное кружево неведения застилало глаза его сестры, и их небесная синева не была способна узреть необходимой истины. Что толку в пустых разговорах, если не способны они залатать зияющую дыру в корпусе побитого судна? И разве отчаянный голос, что раздастся средь многоликой толпы, изменит решение палача?
- Ваш чай, господин, - голос официанта, раздавшийся где-то совсем рядом, вернул его к реальности. Архангел чуть кивнул, выражая свою благодарность и давая арабу понять, что с дальнейшей процедурой он справится сам. Присутствие лишних ушей лишь отдаляло собеседников от неизбежного разговора, и никто не мог дать гарантий того, что беседа их будет достаточно конфиденциальной. Разве что он примет необходимые меры.
- Я тебя слушаю, Ноеминь, - невозмутимо обратился он к серафиму, высоко поднимая правую руку и разливая питьё. Медового цвета напиток, выливаясь из тонкого серебряного носика, с шумом ударялся о дно стеклянного стакана, образуя на своей поверхности невесомую пену - крайне важный атрибут марокканского чая. Нежные листочки мяты окунулись в водную стихию и закружились, устраивая своеобразный карнавал цвета, обрамлённый невидимыми стенами. Азраил аккуратно опустил чайник на стол и пододвинул один из стаканов к Ноеминь, приглашая её приступить к чаепитию.
И вряд ли за всем этим она заметила едва уловимое движение рукой, направленное в сторону ресторанной кухни.
- Ах, Али, Али! - возбуждённо вскрикнул прежде не о чём не подозревавший повар, - Беги сюда, помоги мне справиться с этой печью! Клянусь именем Аллаха, попадись мне тот, кто подкинул в неё столько дров! Ведь теперь она пылает не хуже пламени Джаханнама!⁹

Солнца завтрашних просторов всегда гибли на рассвете нового дня. Небеса издревле считались обителью тех консервативных идей, коих Азраил в отсутствие Отца находил если не приторно очаровательными, то до крайности правильными. Но он следовал им, чтил их, как чтят верноподданные указы праведного халифа; ибо пример для многих начинался с примера одного, и чин архангела велел относиться к своей миссии со своей серьёзностью и ответственностью. Ему предписано было забирать души умерших, - что, разумеется, являлось некоторого рода преувеличением, ибо он очень редко приходил за почившими лично, - следить за тем, чтобы ни чересчур самонадеянные братья, ни обитатели Огненных Рвов, ни кто-либо ещё не утаивал лишнего, не завладевал тем, что бы не принадлежало ему по праву; и в течение многих тысячелетий он не услышал ни единого слова упрёка в свой адрес. И, даже если и находился кто-то, смеющий выступить против правоты его, то был ли в том толк? Ведь в итоге Смерть всегда оказывается прав, и он вершит свою правоту, вручая мятежнику меч и белоснежный саван¹.
То, что серафим обратилась именно к нему, казалось архангелу чем-то прозаичным, ведь воззвал же он к ней тогда, в туманной Шотландии, изнывая от боли и неспособности защитить священную реликвию почтенного Сулеймана. Вероятно, для получения хоть какого-то ответного результата ему понадобились полгода да презренное заключение в стенах Аль-Араафа, но нынешний разговор с лихвой восполнял его недавнее желание быть услышанным. А большего ему и не требовалось.
Но вы гибнете, гибнете, и в погибели своей обращаетесь к тому, кто несёт её, подумалось Азраилу, выслушавшему Ноеминь до конца.
Удивился ли он услышанному? Нет, ибо знал, что время перемен непременно следует за пришествием нового монарха. Тот сперва непременно перестелит тканые ковры, прикажет сменить цвета в королевских покоях, прикажет подавать на завтрак оливки, а не маслины, а затем перестроит армию, перепишет законы и переставит советчиков. Хороший правитель проведёт эти процедуры незаметно и безболезненно для своих подчинённых, ибо уважает их и ценит их благополучие; правитель же неумелый ступит на тропу слепых и синих деяний³, разрушая тем самым веками строившееся до него государство. И второй вариант развития событий неизбежно разворачивался перед глазами его. Азраилу не хотелось осуждать методы брата, ибо, несмотря на все свои подозрения, он продолжал уважать его имя, а поэтому винил он не столько Рафаила, сколько невежественное ангельское войско. К тому же, как ему судить о происходящем, если эти самое происходящее было описано всего лишь в паре предложений?
- И? - спокойно произнёс архангел, беря в руки свой стакан с чаем и делая неторопливый глоток, дабы настроиться на продолжение беседы.
Азраил не понимал, к чему нужна была эта осторожность со стороны Ноеминь: коли пришёл ты за советом, то будь добр, излагай свои мысли прямо и не откладывай важные дела в долгий ящик. Серафим словно выражала этим своё к нему недоверие, и ход этот, по мнению архангела, был ошибочным. Дела уже катились под откос, братья его уже гибли беспричинною смертью в поисках таинственной горы Каф⁴, тиран уже вертел в руках историю - свою костлявую марионетку, - и вряд ли мёртвый философ как-то поможет живому ослу⁵. В гиблые времена ангелы уподоблялись совам, живущим средь развалин старинного города: прошло, увяло былое величие каменных стен, искрошились исполины-колонны, закрылись шумные базары, уступая место вялой сырости запустения; и лишь совы обитали средь обветшалых хибарок, средь пустынных дворцов, и лишь совы верили в то, что по-прежнему хранят знание, давным-давно позабытое и погребённое под склепами ушедших дней. Проходили годы, и они замечали, что что-то идёт не так, что нет больше пестрящей многолюдьем медины⁶, что караваны украдкой обходят это место стороной, что ветер дерзко разгуливает по комнатам султанских палат, и тогда они понимали, что настало время перемен. Но к тому моменту от совиной мудрости оставалась лишь тень, и они медленно превращались из благородных птиц в тщеславных беспородных павлинов⁷.

- Беда! Беда у устья Царской реки!⁸ - внезапный пронзительный вопль раздался в помещении. Голос принадлежал арабу средних лет, вполне прилично одетому, но выглядевшему крайне испуганно: глаза его то и дело перебегали от одного посетителя кофейни к другому - он явно искал того, кто мог бы ему помочь, а руки тряслись так, словно он только что встретился лицом к лицу с парой десятков джиннов.
- Успокойтесь, господин, Аллах мне свидетель - вы перепугаете весь народ! - официант выбежал из кухни и сразу же попытался навести порядок.
- Вы должны мне поверить! - мужчина схватился за голову и отчаянно принялся ею трясти, - В пещерах происходят странные вещи, близится Судный День!

- Одну минутку, - с прежней невозмутимостью сказал Азраил серафиму, услышав голоса из общего зала.
Встав со своего места и аккуратно отодвинув дверцу кафесса, архангел поспешил подойти к нарушителю спокойствия. Не будь он тем, кем являлся, то скорее всего просто-напросто счёл бы бедолагу умалишённым, но Смерть чувствовал душу и вполне себе мог отличить правду от лжи - страх этого субъекта был самым что ни на есть настоящим. Какая-то неведомая сила выжигала его изнутри, она превращала здоровое сердце в слабое и немощное, выпивала все его жизненные соки, обрекая несущего его на медленную смерть. На какое-то время Азраил остановился, словно раздумывая над чем-то. Человеческая жизнь представлялась ему неким подобием песочных часов: при рождении они заполнены золотым песком, но проходят дни, и вот однажды последняя песчинка падает на противоположную сторону, ознаменовывая тем переход в иной мир. Порой часы трескались, разбивались, причиняя смертному существу ужасные страдания, и в такие моменты архангел предпочитал даровать душе заслуженный покой, ибо в большинстве своём, сыны Адема и Хаввы, оставшись в живых после ужасных катастроф, винили провидение в своих невзгодах. Провидение, а не себя.
- Прошу прощения, позвольте пройти, я - доктор, - обойдя пару зевак, он подошёл к пострадавшему, который сидел на коленях и тяжело дышал в пол.
Мужчина поднял глаза и неуверенным взглядом посмотрел на подошедшего.
- Вы - смерть, - пролепетал араб, испуганно пытаясь отодвинуться назад.
- Что есть смерть, если не начало новой жизни? - чуть слышно прошептал Азраил, наклоняясь к человеку и касаясь его запястья, - Спите спокойно. Вас больше ничто не потревожит, - тело умершего обмякло, а душа, обретя свободу, устремилась к смиренно стоявшему в дверях жнецу.

Отредактировано Azrael (09.09.14 22:46:22)

- Ноеминь, - Азраил выпрямился и, взяв в руки отложенную прежде трость, окинул сестру строгим взглядом, - Наше призвание всегда заключалось в том, чтобы оказывать помощь нуждающимся в ней, - голос сошёл на шёпот, дабы ещё больше не напугать ошарашенных посетителей кофейни, - И я намерен последовать ему вне зависимости от того, согласна ты или нет, - уверенный тон явно говорил о том, что идти на уступки перед серафимом он не собирался. Долг его пред людьми был всяко выше долга перед братьями, ибо братья сами ввергли себя в пучину губительных заблуждений, а дети земли нуждались в его помощи и поддержке. И кто, если не он? Разве здесь, на Востоке, его имя не почиталось наравне с именами великих небесных предводителей - Рафаила, Михаила и Гавриила?¹ Разве не поклялся он, смотря на обездоленных Адема и Хавву, хранить их души, покуда не наступит для них время вновь вознестись к Творцу? И сейчас, когда требовалось ему обернуться спиною к одной из просьб, он безо всяких колебаний выбрал просьбу Ноеминь. Ибо оказываться предателем в глазах заблудших и окруживших себя стеною собственного величия всяко было разумнее, чем предавать дело, которому ты посвятил всю свою жизнь.
После того, как ему удалось вежливо протиснуться сквозь набежавшую толпу зевак, архангел, предварительно принеся свои глубочайшие соболезнования хозяину заведения и оставив пару десятков дирхамов² за заказ, направился к выходу. Не забыл он также и извиниться за поведение своей спутницы, списав властное требования на жизненные проблемы сестры. Женщины на Востоке, как правило, знали своё место: к ним относились с почтением, ибо знали, что те своими нежными ступнями ступают по кромке Небес³, но и в ответ требовали того же самого. Не перечь, будь скромной и покладистой, а уж особливо - не говори с мужчиной на повышенных тонах в присутствии чужих людей, ибо это ничуть не скрасит твоего достоинства, скорее наоборот - выставит тебя не в совсем приятном свете. Азраил понимал традиции этих мест и не мог их проигнорировать. Дурное поведение плодило дурные слухи, а те, в свою очередь, разносились по округе со скоростью бравого янычарского полка. Ноеминь, конечно, действовала в своих интересах и наверняка считала себя правой, но он предпочёл избавить её от всеобщего порицания. В конце-концов, сейчас его волновало совсем другое.
- Если госпожа в сером костюме спросит, куда я направился, скажите ей об устье Уэт эль-Малех в сорока километрах отсюда, - обратился он к стоявшему у входа эфнди, не забыв положить в его вытянутую ладонь пару звенящих монет, - Спасибо, - кивнув в знак благодарности, он быстрым шагом направился в сторону стоянки для такси.
Хотел ли он того, чтобы серафим последовала за ним? Нет, но будучи воплощением смерти, предпочёл указать ей путь к высшему благу - праву выбора. Указать, но не склонить к исполнению. ибо доподлинно известно, что рядовые ангелы не могли дать точного определения этому понятию. И Азраил ведал, почему. Душа, вечная душа смертного, была красной⁴. Красной, словно спелые зёрна плодов граната, красной, словно поле брани, впитавшее в себя кровь падших воинов, красной, словно живое человеческое сердце, мерно бьющееся в грудной клетке. И цвет этот воплощал собою начало и конец: жизнь брала от него свои истоки, смерть смиренно складывала у её ног тела почивших; он был везде, его нити тонкою лентою протягивались сквозь купола замков багдадских халифов, сквозь пирамиды и зиккураты, сквозь тихие речные заводи и глубинные океанские желоба. Красный ознаменовывал рассвет, но и закат торжественно утопал в объятьях; красный нёс в себе страсть веков, неудержимую тягу к власти, красный был цветом последней скорби и цветом первой невинности. Словом, он невидимой сетью опутывал каждую сторону земного бытия, красный - её извечный спутник, хранитель и палач. И всепоглощающая страсть красной души противопоставлялась холодному ангельскому естеству, сияющему голубизной июльского неба. Она отражала спокойствие, мудрость, равнодушие, и в ней никогда не было тех безумных желаний, порождаемых амбициями её оппонента. То, разумеется, являлось качеством более чем положительным, но голубой, при всех своих преимуществах не имел одного - умения выбрать правильное из множества неверных опций. Ибо правильным для них было одно - их миссия. Но старые понятия рушились, а принимать новые никто так и не хотел. Голубой оказался запертым в мире кривых зеркал, где каждое отражение - всего лишь искажённая тень его свойств.
И Азраил своим жестом предлагал Ноеминь выбраться из зловещего лабиринта.

Когда спустя час достопочтенный эфенди довёз его до пункта назначения, архангел, поблагодарив того и щедро заплатив за услуги, тотчас принялся исследовать окрестности, дабы проанализировать ситуацию, а не бросаться с головой навстречу неизведанному. Местность здесь резко отличалась от пустынных пейзажей Касабланки: кругом росли деревья с изумительно широкими кронами, и их узловатые корни, испещрённые чёрно-серебристыми жилами, жадно тянулись к самой кромке воды, изо дня в день поглощая живительную влагу и благодарно укрывая источник от палящих лучей марокканского солнца; под ногами его расстилался бархатный травянистый ковёр, что был мягче персидских хали⁵ и насыщенней каирских арабеск, а чуть поодаль, средь пары величавых скал, виднелось чернеющее ущелье. Угрюмое и неприветливое, оно словно источало холод самых северных морей и обиду самых позабытых душ. Чутьё подсказывало архангелу, что беда исходит именно оттуда, но оно также велело позабыть об этом проклятом месте и тотчас покинуть тихую речную заводь.
Тихую. Стоило ему подумать об этом, как он понял, что его так насторожило: над рекою, ровно как и над древесным шатром, висела удивительная тишина. Не было слышно ни звонкого журчания воды, вырывающейся из горных тисков и несущейся к безбрежному океану, ни шума ветра высоко над головою, не пели в небесной выси птицы, и даже хрупкая ветка, раздавленная тяжёлым ботинком, хранила молчание. Азраил наклонился и, взяв в руки небольшой камень, кинул его в реку. Поверхность её лихорадочно вздрогнула, словно больной в своей последней агонии, рябь мгновенно пронеслась от середины к берегам, но ни единого звука не вырвалось из её горла. Задумался архангел, глубокая морщина залегла на его лбу, а взгляд сосредоточенно переносился от одной стороны поляны к другой, пока наконец не остановился у зияющего зёва чёрного грота. Пойти туда было бы ошибкой - каким-то непонятным образом он знал это, но развернуться на полпути было бы ошибкой не менее роковой. Да и решение было принято уже тогда, когда он посоветовал Ноеминь последовать за собою. Теперь же он искренне надеялся на то, что у неё хватит ума держаться подальше, ибо и этот низкорослый лес, и таинственная пещера несли в себе, как ему казалось, зло гораздо большее, чем он мог себе представить. Сжав в руках трость и глубоко вдохнув, архангел направился к безмолвным скалам.

Если слово - это серебро, то молчание - золото¹. Говорили, что неосторожным словом можно убить, а иной раз наоборот - вернуть из мёртвых, вселив надежду в измученную умирающую душу. Слова выстраивались в предложения, друг за другом шли они, нанизываясь тончайшей цепочкою на алмазную нить человеческой мысли, они составляли собою газели, дестаны, мерсие²; они переживали века и тысячелетия, ибо доподлинно известно, что истина не состарится со временем, не канет в Лету, словно полустёртые поверхности глиняных табличек, она будет жить, и жизнью своею привнесёт она свет в чернеющие чертоги забвения. А основа истины - всё то же слово. Но что есть слово, если не сопровождается оно благословенною тишиною? Какова цена тому, кто умеет говорить, но не может остановиться? О, представьте себе тщеславного оратора, который не ведает, когда нужно дать слушателям передохнуть, и тогда вы сумеете понять истинную цену молчания. Тот оратор уже не властитель чужой мысли, а дешёвый актёр, разыгрывающий слезливую драму во благо собственных интересов, а публика - всего лишь средство достижения корыстных целей. Слово его не стоит и запылённого куруша³, в то время как за тишину зрители готовы были бы отдать всё золото из хранилищ почтенного Сулеймана.
- Слово подобно неверной супруге, Ноеминь, - заприметив сестру, архангел не стал как-либо реагировать на её очевидные речи, скорее наоборот - не желая тратить драгоценное время, он аккуратно схватил серафима за руку чуть повыше локтя и предложил пойти за собой, - Его можно урезонить, если знать подход, и в итоге результат будет именно таким, каким его хочется видеть, - пара ангелов осторожно приблизилась к пещере и, переглянувшись, шагнула в её тёмное чрево, - Но тишина...что ж, тишина - это коварная любовница. Внимание её дорогого стоит, и никогда не знаешь, каких сюрпризов от неё стоит ожидать, - лишь только переступив порог тёмного грота, Азраил отпустил свою спутницу, - Нам нужно быть осторожными. Чутьё подсказывает мне, что место сие лишено звуков не просто так.
Отойдя от Ноеминь на пару шагов, он окинул взглядом раскинувшееся перед ним пространство. Пещера, в которой оказались небесные воины, была самой что ни на есть обычной: высокие мрачные своды, липкие и влажные от мириад водных капель, полуночными мотыльками цеплялись за бурый камень, сталактиты и сталагмиты неспешно стремились навстречу друг к другу, терпеливо вырастая на пару дюймов в год, а воздух пах свежестью речной воды с аккомпанирующими ей нотками солёных склизких водорослей. Вход в грот обрамлялся рядом остроконечных камней, словно массивные зубы затаившегося чудовища, готовые вот-вот перемолоть незадачливых нарушителей своего спокойствия в кровавую кашицу. Архангел напряг слух, но ушей коснулась всё та же хрустальная тишина. Даже его собственное дыхание терялось в её крепких тисках, чего уж говорить о завывающем ветре или журчании водного потока?
- Смотри, - заметив в стенах грота небольшое углубление, отдававшее таинственным мерцанием, Азраил не преминул указать на него сестре, - Что бы это могло быть? - в голосе проскользнул искренний интерес, и архангел приблизился к находке.
Там, в проёме меж двух пластов, блестело что-то, отдалённо похожее на массивное ожерелье, инкрустированное драгоценными камнями. Такие украшения можно было встретить в известных мировых музеях, частных коллекциях искушённых меценатов, расписанных сусальным золотом палатах Топкапы⁴ или же набитых шелками и пряностями хранилищах кордовских халифов⁵. Но подобные артефакты ещё ни разу не оставались без присмотра и уж явно не прятались в тесных марокканских пещерах. Нет, если вспомнить слова почившего эфенди, то в устье Уэт эль-Малех таилось истинное зло. А какое зло может быть страшнее опалов и бриллиантов? Азраил протянул было руку к лежавшему перед ним ожерелью, но тут же одёрнул её - интуиция вновь предостерегала архангела о великой беде. Ему вспомнилась древняя притча о лисице и пустом барабане⁶, в которой животное, привлечённое звуком музыкального инструмента, разорвало его на части в надежде отыскать что-то внутри, но все попытки были тщетными, ибо пустой барабан так и оставался всего лишь пустым барабаном. А что, если это ожерелье тоже всего-навсего прикрытие? Да и что оно может сделать ему, архангелу? Отставив всякую осторожность, Азраил прикоснулся к артефакту.

- Наконец-то, а я уж думал, вы не заявитесь, - тонкие губы искривляются в язвительной усмешке, - Добро пожаловать, - Мудрейший горделиво вскидывает голову и, чуть прищурившись, пронзительным взглядом впивается в своих гостей, выжидая, словно хищник, подходящего момента. Мужчина выставляет перед собою изящную трость и, деловито скрестив ладони на золотом набалдашнике, ненавязчиво подаётся вперёд, не в силах скрыть своё нетерпение. В голове начинает раздаваться приглушённое биение сердца. Оно перекидывается на височную артерию, спускается вниз по шее, к кадыку, а затем и к груди, неизменно отчеканивая свой ритм. Он чувствует, как внутри него, подобно вулкану, просыпается торжество, готовое вот-вот вылиться в триумф века, и он успокаивает себя тем, что чем напуганнее будут его жертвы, тем слаще окажется блюдо, именуемое местью.
- А ты мне, вообще-то, не нужен, - внезапно изрекает он спустя какое-то время, повернувшись к самому себе, - Погуляй-ка где-нибудь, проветрись, - мужчина выпрямляется, небрежно взмахивает рукой и довольно наблюдает за тем, как ошеломлённый Азраил исчезает в пустоте, - Мне нужна ты, - многозначительно цокнув языком, обращается он к Наоми. Последующий взмах выбивает из рук серафима ангельский клинок и с силой прижимает её к отвесной каменной стене, лишая женщину малейшей возможности пошевелиться. Мудрейший твёрдым шагом подходит к сестре, нагнувшись, подбирает оружие и прячет его в полах своего чёрного пиджака, в петлице которого красуется превосходнейшая белая хризантема⁷,- Ну что, - он ласково, почти любовно кладёт ладонь на плечо женщины и шепчет ей на ухо, - Поговорим о семейных неурядицах?

Отредактировано Azrael (05.01.15 23:03:40)

Власть не любит слабых, ибо власть - это сила, и только достойный может решиться совладать с нею. Она, словно капризная женщина, хочет принадлежать и быть ведомой, тогда храбрецу откроется новый мир, полный довольства и возможностей. Умение вовремя подступиться, очаровать и заявить о своих правах - вот что важно. Бесцельное красование здесь не поможет, пылкие речи - тоже. Империя, построенная на фальшивом лоске словоохотливого павлина загорится да падёт, империя, выкованная из воли и любви к жизни простоит вечно. Истинный монарх не склонит своей головы перед дешёвыми угрозами, не поведётся на уловки интриганов и заговорщиков, не преминет поступиться моралью, если того потребуют обстоятельства, и уж явно не станет слушать советов тех, чьё мнение считает несущественным. Характер его дамасской сталью закалён в чугунных печах школы жизни, трон для него не награда, а средство. Историю пишут победители. Миром правят те, кто не боится перемен.
Перемен Мудрейший не боялся, скорее наоборот - услышав весть о том, что братья его наконец-то получили по заслугам и пали, он с небывалой резвостью принял решение обернуть ход сих событий в свою пользу. И действовать надлежало быстро. Невежественное ангельское войско скорее вырезало бы род человеческий, чем нашло способ вернуться на Небеса, а той, кто за всем этим стоял, это и было нужно. Значит, следовало избавиться от Той Самой, ибо умирать вслед за людьми архангел не собирался. Да и зачем? В его распоряжении кольцо Смерти, армия жнецов, блестящий ум да слепое доверие праматери. Грех не воспользоваться таким шансом. Властолюбивая шлюха загубит всех и вся во имя собственной мести, посему место её не со знатью, а с могильными червями. Эту же фразу повторил он ей во время их последней встречи.
"Двум королям не место на одной шахматной доске," - пальцы нежно перебирают спутавшиеся золотые локоны,  карие глаза равнодушно следят за тем, как платье женщины медленно окрашивается в рубиново-красный цвет человеческой крови, "Вы это знали, но не решались признать," - её голова лежит на его коленях, а во взгляде читается не то искренняя ненависть, не то искреннее непонимание, "Выбор между собой и вами оказался прост," - Мудрейший поднимается со своего места, нарочито-заботливо укладывает ослабевавшую с каждой минутой праматерь на диван и опускается рядом, "Вы научили меня в первую очередь спасать себя, что я и сделал," - ладонь обхватывает тонкое бледное запястье и ощущает едва уловимую нить пульса, архангел наклоняется к женщине и шепчет ей на ухо,"Власть стоит того, чтобы за неё умереть," - касается губами её потрескавшихся губ и целует, выражая ту долю сожаления, на какую был только способен, "Ваш мир теперь принадлежит мне. Прощайте," - ангельский клинок наносит свой сокрушительный удар, а его хозяин растворяется в непроглядной тьме помещения.

Мудрейший не торопится отходить от своей сестры. Рука по-прежнему крепко сдавливает женское плечо, как бы намекая на то, что пути назад уже нет и вряд ли будет. Когда они виделись в последний раз? Наверное, пару лет назад, когда серафимы ещё и не помышляли о падении. Наоми его мира погибла в очередной бессмысленной бойне, а ему так хотелось обсудить с нею пару жизненно важных вопросов. Как хорошо, что в распоряжении мужчины теперь есть эта. На ней всё тот же неизменно серый костюм, идеально отглаженная белая рубашка и чёрные туфли на невысоком каблуке. Волосы строго забраны в пучок. Пуговицы плотно застёгнуты до воротника. Пока что. Архангел пытается скрыть проступившую пошловатую улыбку. Оценивающий взгляд его скользит по весселю Наоми, подолгу изучая каждую морщинку на её каменном лице в надежде уловить хоть какое-то проявление эмоций. Стоит ей слишком резко моргнуть или неосторожно повести бровью, он заметит и расценит это как проявление слабости. Тогда игра закончится, так и не успев начаться.
- Государь, - произносит он, отходя на пару шагов назад, - Если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра, - в то время как одна рука опирается о трость, вторая очерчивает в воздухе многозначительный полукруг, - И пользоваться этим умением смотря по надобности, - даже просто говоря эти слова он наслаждается своей правотой и бессилием своей пленницы, - Макиавелли, - довольно прибавляет Мудрейший, оборачиваясь к сестре и высокомерно кивая, мол, учись у лучших, пока есть возможность, - Хотя вряд ли вас там этому учат, - издевательски прибавляет он, возводя глаза к мрачному сырому потолку, - Иначе бы ты здесь не стояла. Так вот, - архангел поджимает губы, на мгновение вслушиваясь в торжественную тишину пещеры. Да, здесь не раздаётся ни звука, зато выйдя наружу можно сполна ощутить агонию задыхающегося мира. Но всему своё время. К чему уничтожать серафима сразу, если можно растянуть удовольствие? - Семейные неурядицы... - он приближается к сестре и останавливается на расстоянии вытянутой руки, - Скажи-ка мне, дорогуша, как ты умудрилась прозевать тот момент, когда на Небесах всё пошло прахом? - ладонь устремляется к груди женщины и касается её средним пальцем, на котором красуется, испуская бледное сияние, небезызвестное кольцо Смерти.

Отредактировано Azrael (07.01.15 18:37:27)

- Оу, - полушёпотом произносит Мудрейший. Протянутая ладонь, указательным пальцем едва касающаяся груди пленницы, плавно опускается вниз, к солнечному сплетению, вырисовывая лёгкую линию на белоснежной хлопковой ткани, - Маленькая сестрёнка научилась дерзить старшим, - уголки губ трогает самодовольная ухмылка, - Это похвально.
Серафим никогда не выдаст своего страха. Им руководит святой_ самообман. Таков верховный ангельский закон, испокон веков главенствующий на Небесах. Встретившись лицом к лицу с опасностью, скрывай свои эмоции. Они чужды тебе, и всё, что ты испытываешь, не более чем обман, вина греховной телесной оболочки, которую ты вынужден носить ради исполнения своей миссии. Разве способны иллюзии поработить эту непоколебимую сущность? Ты свободен от них, так воспринимай же сие как дар, а не как проклятье. Не позволяй противнику, - будь то простой смертный или создание иного толка, - манипулировать тобой, будь абсолютно недоступен и словам, и действу. Ты ведь воин - оружие Небес, волею Творца созданное для того, чтобы убивать во имя блага. Твой свет способен поглотить землю, твоё милосердие посеет зачатки новых цивилизаций. Не сдавайся, будь верен своему призванию. Не сдавайся.
И она не сдастся. Страх так и останется запертым глубоко в недрах её естества, и лишь поддельное равнодушие, застывшее и прозрачное, как её голубые глаза, будет единственным ответом, которого удостоится Мудрейший. Пусть он воплотит в жизнь её тайные кошмары, живущие в далеко в ангельской сущности, словно серые корабельные крысы, ждущие своего тёмного часа, дабы погрызть сложенное в закромах зерно; пусть вырвет из её груди живое бьющееся сердце и будет сжимать его в своей ладони до тех пор, пока последние капли густой чёрной крови не упадут на холодную землю; пусть уничтожит всё, что ей так дорого, она будет молчать. Звенящая тишина, подобная прохладной тишине стамбульских кладбищ, мерно спящих под раскидистыми кронами чинар и кипарисов - вот что получит он, если не найдёт способа сломить железную ангельскую волю.
Ибо не этого молчания хочет архангел. Какой ему толк от скупой безжизненной куклы? Ему нужна игра. Игра живая, динамичная, поставленная по его правилам и сыгранная на его территории. Но и разрушить эту стену непринятия он не в силах. Разве что...разве что он подтолкнёт Наоми к саморазрушению. Сомнение имеет свойства воды: оно спокойно, но терпеливо. Упорно ударяясь о стены грозной пристани, волны рано или поздно выточат трещину в гранитной тверди, до основания разрушая плотный фундамент и жадно проглатывая острые расколотые камни. Сомнение сделает то же самое. Стоит лишь позволить себе на минутку задуматься над верностью своих или чьих-то поступков, как оно, торжествуя, склонится над размякшей сущностью, раздробит её на мелкие кусочки, превращая когда-то стойкий дух в жалкое раздавленное нечто. Он уподобится карточному домику, подхваченному резким дуновением ветра и безжалостно сброшенным в самое чрево пылающего камина.
- Хочешь обвинить во всём меня? - с деланной заботой спрашивает Мудрейший, - Вы, поджав хвосты, сидели на Небесах, покуда рушился мой мир! - яростно произносит он, и его горячее дыхание резко касается холёного лица женщины. Аравийский самум и синайский шарав не сравнятся с обжигающим пламенем речей его - он разгневан, и в гневе этом не знает ни милосердия, ни пощады. - Что вы сделали с людьми, с их душами? Думаешь, вы защищали их, как и следовало бы сделать? Нет, любезная сестра, вы пали и принялись уничтожать беззащитное человечество. Вы вели себя как свиньи, как зараза, распространившаяся по землям моего царства, и я должен был положить этому конец. Видишь вот это? - архангел подносит к глазам Наоми руку, на которой мерцает массивное серебряное кольцо. Извечный символ смерти - мертвенный блеск серебра да молочно-белый камень, сравнимый, разве что, с белками глаз покойника, сейчас он красуется на пальце того, кому он должен быть принадлежать по праву. - Наверняка тебе хочется узнать, откуда оно у меня. Как Азраил, скромный безобидный архангел, вдруг стал самым могущественным существом всех трёх миров? - улыбнувшись, он выдерживает торжественную паузу, - Всё дело во власти. И в желании обладать ею. Неужто мой добрый братец не поделился своей грязной тайной? - разочарованно выдохнув, Мудрейший равнодушно продолжает, - Какая жалость, а ведь эта история стоит того, чтобы быть рассказанной. Знакома ли тебе страсть? Похоть? Как это чувство заставляет кровь вскипать в жилах, как оно пробуждает непреодолимый жар в глубинах твоего тела, сладостным нектаром растекаясь по венам твоим? Да, именно так,- приставив к горлу серафима ангельский клинок, он нежно проводит рукой по её щеке. Ладонь ощущает терпкий бархат кожи и её приглушённое тепло. Наоми дышит редко, замерев в тревожном ожидании, а Мудрейший небрежно смахивает в сторону упавшую на лицо прядь медных волос, - Для заключения сделки поцелуя было бы достаточно, но разве можно отказать себе в удовольствии, когда оно само просится к тебе в руки? - грубо обхватив рукой основание шеи серафима, он заставляет женщину чуть осесть и прильнуть к нему так, что их губы почти соприкасаются. Немое отвращение во взгляде воодушевляет архангела - ему не обязательно убивать сестру, чтобы наслаждаться её унижением, - Мы вот не отказались. - рука медленно движется вверх по шее, к затылку, подминая под себя аккуратно собранные в пучок волосы женщины. Пальцы тонут в их струящемся шёлке, ощущают их необычайную мягкость, а затем требовательно впиваются подушечками в кожу головы, ведя её за собой и наклоняя в сторону, - Мы заключили союз с праматерью, с прекраснейшей из женщин, позволив ей думать, что она подчинила нас своей воле, - Мудрейший наклоняется к уху серафима и тихо шепчет, - На самом деле, мелодию насвистывали мы. Этот финальный этюд перед тем, как смахнуть с плеч горделивую голову монарха. А теперь пойдём! - рыком схватив женщину за ворот пиджака и по-прежнему угрожая ей ангельским клинком, он подтолкнул её к выходу из пещеры, - Узри всё сама.
Пещера стоит на одиноком лысом холме. Пустынно и дико всё вокруг: нет ни кустарников, ни травы, один голый камень, накинувший на плечи свои плотный саван из серы да дорожной пыли. В нос лезет неприятный запах гари, как если бы кто-то вздумал жечь помои в ветреный день, и ветер разносил бы их гнилостную вонь на много-много миль в округе. У самого подножия холма раскинулся город. Но можно ли назвать "городом" покосившиеся двухэтажные постройки, бедняцкие хижины, наспех сколоченные из картонных дощечек да залатанные ржавыми железными листами? Когда-то давно, когда люди ещё не позабыли человеческого языка, они бы назвали подобные постройки "геджеконду" - "сколочено за ночь". Бедняки, одетые в рваньё и кутавшие своих детей в зловонные лохмотья, шли к огням города, дабы раздобыть себе какую-нибудь чёрную работу, за которую им заплатят стаканом воды да ломотью хлеба. Но ни хлеба, ни воды не давал им бездушный окаменелый город, ибо в страшной войне позабыл он сияющий лик миролюбия. Здесь каждый живёт сам за себя, каждый выкручивается, как может. Мир уже давно полумёртв, погружён в вечную кому, и лишь Мудрейший волею своей поддерживает в нём остатки жизни, бросая в его голодную алчную пасть эссенцию чужих грехов и пороков.

- Бритва Оккама, - изрекает Мудрейший, явно недовольный скупой реакцией сестры, - Если нужно найти ответ средь множества опций, выбирай наиболее очевидный, - он по-прежнему не отпускает ворота своей сестры, и сверкающее острие ангельского клинка приставлено к её горлу в качестве немой угрозы или же прямого доказательства тому, насколько сильным и могущественным является властелин этого мира.
Но то, что архангел подразумевает под "очевидностью", он предпочитает не рассказывать, ибо доподлинно известно, что нет пытки слаще, чем неведение. Из неведения можно развязать кровопролитную войну - оно велит солдатам обнажить свои мечи, бросаться на невинных могучим ураганом из железа и стали; оно заставляет их быть горько жалящим бичом, не оставляющим за собою ни боли, ни надежды. Да, неведение способно на многое. Наоми поддастся ему, не этим способом, так другим - ещё никто не избежал наказания, данного Им, не избежит его и она. Новая реальность, переменчивая, постоянно меняющаяся согласно слову Его, выбьет из колеи привыкшую к постоянству серафимскую сущность и ввергнет её в такую пучину отчаяния, коей не доводилось испытывать ни единому представителю её племени. Ибо она принадлежит другому миру. Там царят лишь тишь да гладь: ангелы ещё не пали на землю, опаляя лик её своим пылающим пламенем, не вышли из Чистилища уродцы-монстры, не разверзлась земля и не исторгнула демонов из чрева стенающей Преисподней.
- Отсюда открывается неплохой вид, - меланхолично протягивает он. Вот она, Его земля, во всей красе раскинувшаяся пред ним и его сестрою, и каждый обитатель сих территорий - его владение, его собственность. - Но к чему нам любоваться городом издали? - любезно спрашивает он у Наоми, наклоняясь к сестре, - Ведь я могу устроить тебе обзорную экскурсию. Следуй за мной, - с этими словами он хватает серафима под руку и исчезает.
Где-то вдали раздаются глухие раскаты грома.
Вблизи город являет собою ещё более убогое зрелище, нежели издали. Покосившиеся деревянные лачуги, с почерневшей от влажности обивкой - дома для тех, что победнее, а двухэтажные постройки, побитые, искорёженные, подобно низвергнутому чудовищу - для тех, кто состоятельней. Улицы вымощены грубым серым булыжником, как то было принято в стародавние времена в государстве, именуемом викторианской Англией, и сквозь углубления меж камней протекают ручейки зловонной грязной воды. Всюду раздаются чьи-то крики, покашливания, позывы: вот бродячие торговцы расхваливают свой подозрительного вида товар, и им грубо отвечают какие-то существа со слезящимися глазами, налитыми кровью; вот сквозь едкий дым, клубами валящий из ближайшей закусочной, пробираются местные жандармы - бывшие демоны, серафимы, вооружённые блестящими ангельскими клинками, и все они почтительно склоняют головы при виде своего Господина. Он мимолётом шепчет им что-то на ухо. Какая-то нищенка, закутанная в жалкие лохмотья, жалобно протягивает к ангелам свои дрожащие руки, и Мудрейший, остановившись и снисходительно дотронувшись до её ладони, безжалостно наблюдает за тем, как женщина падает замертво.
- Зло и добро относительно, - как бы вспомнив о существовании сестры, архангел поворачивается к ней и возобновляет ходьбу, - Нельзя быть только злым или только добрым. Делить всё на чёрное и белое, - чем дальше они идут в город, тем теснее становятся улицы и тем громче - человеческие голоса. Мудрейший с удовольствием отмечает про себя, что вероятно, подобный хаос приходится не по вкусу серафиму, не выходящему за пределы своего идеального кабинета. Немного беспорядка к её кристально-чистому мировоззрению и немного чернильных пятен на репутацию "доброго" себя. - Твоя недальновидность - твой собственный враг. Ты гоняешься за отступниками, словно это что-то изменит, но на деле отступники всегда будут находиться под твоим носом. Бороться нужно не с причиной, а с идеей. Идея же, в свою очередь, может быть либо плохой, либо хорошей. И поэтому истинно верный шаг - стереть границу между злом и добром.
Вдохнув полной грудью, мужчина осматривается по сторонам, словно пытается что-то найти, ни на минуту не уменьшая шаг и продолжая тащить за собою сестру на манер ненужной тряпичной куклы. Улочки становятся совсем узкими и порою кажется, что макушки идущих вот-вот начнут касаться низеньких балконов с чугунной решёткой, из которых свешивались чахлые ползучие растеньица с жидкими, покрытыми серой пылью листьями. Да, Мудрейшему и в самом деле удалось стереть границу злом и добром, но стерев её, он погрузил свой мир в бесконечный хаос, который оставался жив лишь благодаря тому, что любое живое существо имело странную привычку бороться за своё существование до самого конца. Архангел развязывал войны, топил города в крови невинных людей, позволял обозлённым нефилимам ополчаться друг на друга, а затем убивал и их, но Ему доподлинно было известно одно - те, кому позволяются бесчинства, будут верны Ему до самого конца. Ибо в противном случае не станет и их. Ибо вкусив власти, они позволят вести себя куда угодно, лишь бы вновь испить её из рук того, кому дозволено всё.
- О чём это я? - вдумчиво протягивает он, остановившись у прохода к центральной площади города, - Ах, о зле и добре, - даже если Наоми и продолжала сопротивляться его напору, у него в кармане всегда прятался козырь - беспроигрышный вариант, действующий на всех без исключения, - Твоя система не работает, дорогая сестра. Ты не можешь упорядочить то, что не поддаётся упорядочиванию, - Мудрейший злобно скалится и подталкивает серафима к площади. Человеческие голоса там гораздо громче, где-либо: площадь кишит людьми, словно встревоженный муравейник. - А теперь попробуй выжить в хаосе, - с этими словами он вытягивает её в самый центр и, отпустив, скрывается в толпе, успев произнести последнюю фразу, громогласно нависшую над пространством: - Я слежу за тобой. Тебе не скрыться.

"При каждом таком потрясении моей жизни я в итоге что-то приобретал,
этого нельзя отрицать, становился свободнее, духовнее,
но и делался более одинок, более непонятен, более холоден."
— Г.Гессе, "Степной волк"
История имеет много лиц. Вероятно, это одно из самых многоликих и переменчивых явлений мироздания - невозможно сразу определить, будет ли она свежа и прекрасна, словно невинное дитя, проснувшееся на зарнице лазурного утра или же, наоборот, предстанет пред вами в образе костлявой старухи с накинутым на голову капюшоном, из-под которого, упиваясь неведомою злобой, будут сверкать аспидно-чёрные глаза. Учёные посвящают ей долгие годы своей жизни, однако она всегда, в любой своей ипостаси, остаётся феноменом таинственным и недоступным, позволяющим, разве что, приоткрыть жалкую десятую своих загадок, сохраняя остальное в мрачном тенистом склепе, облицовочный мрамор которого не добытый в поте лица камень, а иное хитрое и коварное явление, в мире людском именуемое временем.
Для меня история всегда имела один-единственный облик: это гильотина, возведённая перед крепостью, обречённой на падение. "Почему же образ её столь безрадостен?" - вероятно, спросите вы. Что ж, изволю ответить на этот вопрос. История всегда написана кровью. Смею сказать, что истинное житие человечества, то самое, что впоследствии было задокументировано сперва с помощью клинописи, выцарапанной на каменных скрижалях, а уже затем, в веке пятнадцатом, к эпохе развития книгопечатания, прописано по бумаге, началось с первого убийства, той самой смертельной раны, нанесённой Кабилем Хабилю.
Спустя пару столетий преднамеренное покушение на чужую жизнь стало весьма обыденным делом, избавлявшим общество тех времён от нудных и утомительных юридических процедур. Вы думаете, что Великий Потоп как-то изменил положение дел? Что законы Хаммурапи, большая часть статей которых, к слову, каралась смертной казнью, привнесли закон и порядок? Нет, они лишь упрочили положение убийства как инструмента для создания истории. И новые вехи этой самой истории - от печально известного saeculum obscurum¹ до мировых войн, поглотивших несчётное количество жизней, - зиждились на крови невинно убиенных.
А теперь взгляните на то, что вы видите перед собою, что вижу перед собою я. Этот тёмный, пропитанный болью и отчаянием город, каждый атом которого, казалось бы, просит о милости смерти. Но смерть - это слишком банально, слишком быстро и слишком уж просто для окровавленной гильотины, именуемой историей. Она, этот немой свидетель событий ужасающих и потрясающих своею жестокостью, вобрала в себя всю гниль, всё зловоние, исходящее от них. Почернело её дерево, потяжелело и увлажнилось оно от галлонов алой жидкости, вылитой на алтарь её божества, продёрнулось ржавчиной остро отточенное железо, но облик её не жалок, а скорее наоборот - величественен и непреклонен в своей старости. И, если эшафот - это то, что сотворено руками детей Адема и Хаввы, либо же руками моих братьев и сестёр или прочих существ, то что же является той самой крепостью, обречённой на падение? О, эта крепость - тиран или же Тот, Кто Проливает Кровь.
У этого мира тоже был свой тиран. Я видел его в себе, покуда шёл, пошатываясь, по узким улочкам, теснившимся по обе стороны широкого проспекта. Я чувствовал всеобщее презрение, смешанное с благоговейным трепетом, что изливалось на меня из покосившихся окон скромных лачуг, обитатели которых, не смея встречаться с глазу на глаз со своим господином, коим я не являлся, спешили спрятаться в недрах своих тщедушных жилищ. Любой, кто попадался мне на пути, почтительно склонял передо мною голову: будь то заправский мещанин, хищно перебиравший в ладонях засаленные монеты, или же хмурый жандарм, одетый в мешковатую куртку из грубо выделанной кожи, или же бродячий торговец, мгновенно прятавший подозрительного вида товар в полах своего огромного блестящего пиджака.
Мир трепетал перед тираном, но гильотина, коварно облизываясь, жаждала вкусить его крови. Ибо история всегда повергает творящих её. Даруя жизнь, власть и процветание, она непременно подарит и смерть. Голова вседержателя, тщеславная и горделивая, будет отсечена её сверкающей пастью, дабы деяния его навеки опечатались на болезненных ликах обветшалых монографий.
Где же Ноеминь? Я тщетно вглядывался в толпу, стараясь углядеть среди прохожих силуэт своей сестры. Вероятно, только это и заставляло меня терпеть подобострастное поведение своего окружения - если бы не серафим, общества которого я теперь желал больше всего на свете, я бы мгновенное перенёсся в место более спокойное и безлюдное. Как скоро они поймут, что я - не тот, за кого они меня принимают? Что станет с самозванцем, посягнувшим на персону, могущество которой в их представлении, по всей видимости, соизмеримо с могуществом самого Творца? Знать ответов на сии вопросы я не желал, ибо боялся узнать их, а посему послушно позволял хаосу погружать меня в свои бурлящие воды.
Ибо хаос, в действительности, всегда требовал лишь одного - полного себе подчинения. Я знал работу его механизма, и знал, что должен позволить себе раствориться в сей губительной атмосфере, слиться с каждым её элементом, претворяя в жизнь превосходную мимикрию, умело замаскированный театральный акт, надиктованный мне тихим шёпотом верной интуиции. Так, растерянность на моём лице сменилась лёгким довольством, а хромающая походка приобрела черты поистине королевского достоинства - пожалуй, так измерял шагами босфорские набережные властолюбивый Абдулхамид ². Я самодовольно расправлял плечи, окидывая окрестности полными злобы и алчности глазами, однако осознание собственной неправоты тяготило меня с каждой минутою, и я, ведомый всё же тем непостижимым чувством, направился к одинокому утёсу чуть поодаль от города, в глубинах которого скрывалась та злополучная пещера.
Я также знал, что Ноеминь, будучи воином, непременно должна была бы ожидать меня в единственном пункте, обоюдно нам известном. Вероятно, мне следовало и вовсе задаться вопросом о том, жива ли моя сестра, но я, постаравшись воспроизвести модель поведения тирана - одной из версий самого себя, - быстро убедился в положительности ответа. Ибо серафим недостойна смерти в любом её проявлении. В этом мире смерть - привилегия избранных, а ангел скорее служит неким подобием красиво украшенной пёстрыми перьями приманки, нежели бездыханным телом, призванным молчаливо покоиться под сенью тенистых кладбищенских аллей.
- Ноеминь! - Поднявшись на возвышенность и завидев невдалеке знакомый стан, я, превозмогая ноющую боль в колене - вероятно, одно из проклятий этого мира, - проковылял к сестре. - Всё ли в порядке с тобою? - Пристально вглядывался я в её обеспокоенное лицо, пытаясь углядеть в этих ясных голубых глазах хоть какой-то намёк на опасность, однако прежде строгие глаза были безжизненны и будто бы понуры - молча предупреждали они меня о чём-то, что надвигалось грозно, неотступно, подобно деснице карателя, вихрем опускавшейся на спящий город.
И я обернулся. И увидел я воплощение, бесконечную мглу, одетую в ризы порока, которое оно носило на плечах подобно королевской мантии. Невольно встал я перед своей сестрою, стремясь оградить её от... себя?
- Стой! - В руках моих, словно предупреждение о неизбежном, сверкнул ангельский клинок. Я был удивлён, растерян, озадачен, - словом, переживал некое подобие давящей тревоги, что змеёю закрадывалась в мою сущность и слоящимися кольцами обвивала моё естество. Что сказать мне ему? Как сказать? Прислушается ли он к словам моим? Не придумав иного подхода, я решил вести с ним беседу так, как повёл бы её с самим собою. - Головы, творящие бесправие, однажды отрубят ³. Позволь нам уйти и мы забудем об этой встрече.

- Уйти? - Мудрейший вальяжно огибает и Азраила, и стоящую за ним Наоми, выходит на самую высокую точку холма и демонстративно опирается о покрытую тёмным лаком трость с богато украшенным резным набалдашником. Губы его ненавязчиво трогает та самая лукавая улыбка, которой до жгучей дрожи боятся обитатели этой стороны мира. Улыбка та означает лишь одно: слово Его - закон, и пресечь сей закон не праве ни живой, ни мёртвый. Коль уж младший брат изволил явиться по Его зову - явиться и с небезызвестным кольцом во внутреннем кармане, и с ворохом страхов, которые не позволяют ему стать тем, чем является Он, - то стоит продолжить свою игру. Какой толк от театральной постановки, если её не лицезреет зритель? Усилия потрачены напрасно, и в зале никогда не прозвучит консонанс аплодисментов, одобряющий превосходную актёрскую игру. Пусть же он будет зрителем. Пусть рукоплещет самому себе. О это, несомненно, придётся ему по душе. - Велишь скрыться бедствию?⁴ Взываешь к тайным ушам, подслушивающим совесть? Обвиняешь меня в бесконечной и абсолютной лжи? Брось. Ты сам ничуть не лучше. Знает ли сестра наша то, о чём ты молчишь? Или не рассказал ей ты о старой блуднице мира?