Внимание: в посте учтены события квеста "Жаждущие и Алчущие".
Выступление сольное, но необходимое для сюжетной линии персонажа.
***No rays from the holy heaven come down
On the long night-time of that town;
But light from out the lurid sea
— The City in the Sea by Edgar Allan Poe***внешний вид

===>>> Канзас, Кладбище Сталл
Аль-Араафом называли это место. Верили они в то, что после смерти душа оказывается меж двух миров: не видит она ни райского блаженства, ни адских мук, покуда не настанет День Стояния¹, именуемый Страшным Судом. И слышал праведник сладкозвучное пение чернооких гурий, осязал терпкий привкус эдемского мёда, видел свет мириад серафимских крыльев; и мучился грешник, чей лик горел а адском пламени, чьи губы прели от отравленного заккума ², чьё сердце разрывалось на части от боли и страданий. Ждал каждый своего часа: так измерялось терпение верных, так давался шанс для кяфиров ³ искупить свою вину. Иные же говорили, что место это пустынно и безжизненно, что на ступенях семи холмов безмолвно сидят обречённые, каждый со своим деянием, власяницею окутывающем его естество. Их стерегли семь ангелов с печатями, и каждый из них следил за теми, кто находился на его круге. Чистилищем называли его другие, веря в то, что душа способна искупить грех, смыть с себя и грязь, и пыль бренной человеческой жизни, а затем, очистившись, воспарить на Небеса.
Только вот понимал нынче Азраил, что они ошибались.

Он бежал сквозь тёмный лес, спотыкаясь, падая, и вновь поднимаясь. Руки его были исцарапаны о жёсткую кору деревьев, подошва ботинок то и дело утопала в понурых холмиках какой-то травы, такой же болезненно-серой и безжизненной, как истлевший мох ливанских лесов. Всё вокруг словно лишилось цвета сотни лет назад: никаких красок, лишь холодное выцветшее полотно, без малейшего намёка на теплоту или свет. И бесцветность эта, невидимою цепью нависнув над угрюмыми кронами, стремилась поймать его в свои сети: она то отступала, коварно позволяя ему передохнуть, то с новою силой сжимала свои тиски, лишая его всякой возможности отыскать выход из этого гиблого лабиринта. Он не помнил её начала, не видел конца, гонимый одним-единственным желанием как можно скорее выбраться из объятий этих окутанных мраком кущ. Страх медленно закрадывался в его сущность, словно искусный аламутский ассасин ⁴, грозясь вот-вот пронзить его сердце отточенным кинжалом. И он знал, что стоит ему поддаться этому чувству - как он останется здесь навеки.
Сквозь плотные ризы полумрака тянулись к нему голоса. Невидимы были их обладатели, и думал Азраил, что неведение его являлось благом. Они шипели во тьме бурой листвы, слали проклятья на неведомом языке, - был чужд их миру этот потерянный беглец, и легионами бестелесных ликов стремились выжить они его из своих владений. Порой ему казалось, что нечто касается его спины, и он резко оборачивался, ощутив холодное прикосновение. Но видения исчезали, оказавшись не более чем плодом его разыгравшийся фантазии, а где-то там, в глубине леса, опалово-красным сияли жаждущие плоти глазницы. Не мог он сказать, было ли то правдой или же какая-то фата Моргана⁵, облачившись в своё лучшее платье, строила миражи из жутковатых иллюзий, но ноги несли его прочь, а измученное естество упрямо требовало покоя.
Но был ли здесь покой? Внутри него пожаром разгоралось прежде незнакомое чувство: не боль, не отчаяние, а зияющая пустота; она с шумом врывалась в его мир, как врывается дождевая вода в стены измученного жаждой колодца, она занимала каждую клеточку его тела, и ему казалось, что краски жизни, которые он было принёс с собой, медленно утекали по венам, уступая место пепельно-белому вину отчаяния и обречённости. Не доводилось ему прежде испытывать ничего подобного, ибо свободен был мир людской от всякого рода воздействий; пылающий Ад обращал страсти в ненависть, а благоухающий Рай даровал душам вечное блаженство. И понял он, что расстилался перед ним тот самый Аль-Арааф, - Чистилище, - обитель скорби и вечной печали для тех, кто однажды нарушил законы творения. Томились в нём вовсе не ждущие прощения, скорее наоборот - проклятые навек создания, однажды зачатые падшими от падших, теперь приговорённые к заключению в бездне забвения. Теперь вместе с ними томился и Азраил.
И вот лес поредел, отступили массивные кроны, невольно позволив своему пленнику покинуть сей древесный склеп. Он стоял на берегу безбрежного моря, но моря пустынного и такого же гиблого, как и всё вокруг. Над ним не парили белокрылые чайки, не разрезали воздух своими резкими криками говорливые альбатросы, да и водная гладь, которой полагалось бы дышать ровно и мерно, как спящее дитя, лишь лихорадочно рябила в своей нескончаемой агонии. Рваные волны то вздымались грозным валом, то устало откатывались назад, обнажая каменистое дно, усыпанное белеющими костями. Его ноздрей касался не вязкий запах соли и водорослей, а едва уловимый смрад полуразложившихся умертвий, смешанный со смертельно-морозным дыханьем надвигавшейся с другого берега зимы.
Закрыл глаза Азраил, всеми силами попытавшись исчезнуть, призвать на помощь родные Небеса. Они должны были его услышать, ведь впервые за долгие годы обратился он к ним, моля вызволить из этого места. Его, - архангела с именем Смерти, - что верою и правдою служил своему долгу. Иль может, коли они молчат, не столь совершенным было дело его? А благо, что скрывалось под маскою благородных деяний, на деле лишь прах ошибок прошлого? Неужто напрасным был его труд? И грош ему цена, раз молчат они? А что, если он - Йусуф ⁶, брошенный братьями умирать в колодце? И не услышат они его, не спасут, не протянут руку помощи, оставив прозябать средь коварных зыбучих песков Аль-Араафа?
В один миг море отступило. И перед ним распростёрлась каменистая пустыня: землёю выжженной был её песок, огромными валунами - исполинские барханы. Никогда прежде не встречал он столь запустелых пейзажей, - даже в Афарской котловине⁷ когда-то кипела жизнь, только спустя столетия позволив облачить себя в тяжёлый базальтовый саван, - здесь же жизнь угнеталась, подчинялась себе волею неведомой природы. И из-за камней выползали ядовитые змеи, они грозно шипели, возводя на него свои болезненно-шафранового цвета глаза, они словно корили его за свою судьбу и, сворачиваясь кольцами у его ног, мгновенно испускали дух. Он заставлял себя идти, веря в то, что пустыня отступит, но та не желала сдаваться: с ловкостью сварливой старухи-ведьмы напускала она молочно-белый туман, и в очертаниях его видел он и погибающую Пальмиру, и разрушенный Карфаген.
Что же чувствовал он? О, ничего. Если же сады райские даровали надежду, а адское пламя - нескончаемую боль, то Аль-Арааф высасывал любое чувство, взамен предлагая великое ничто. Старания незримым образом становились удивительно бесполезными, любое достижение виделось позорно мелким. Он словно слышал стенания тех, кому не сумел помочь однажды, и их жалобный плач эхом раздавался в его голове. "Ты позволил им сделать это, не защитил нас, - души, - так кто ты после этого? И достоин ли зваться Смертью?" - говорили они. Не знал тогда Азраил, что теперь они останутся с ним навеки, и мольбы их стихнут разве что тогда, когда не станет его самого.
Внезапно пошёл дождь, и молчаливо падал он на измученную землю, но не даровал ей ни надежды, ни живительной влаги. Капли срывались с неба, затянутого свинцовыми облаками, и ни единого дуновения ветра не доносилось до сих, - кругом царила лишь зловещая тишина да могильный шёпот умирающих гадов. Он протянул руку, желая коснуться благодатной воды, но было то не водой, и даже не кровью цвета ханаанского пурпура ⁸, а грязью, что въедалась в кожу и пробиралась, казалось бы, к самой сущности. Пространство не давало ему покоя, медленно забирая надежду во всё то лучшее, что у него когда-либо было. Кем был он теперь? И ради чего старался все эти столетия?

Аль-Араафом называли это место. И ныне знал Азраил, что оно из себя представляло. Здесь не вёлся счёт времени, и каждому отводилось отдельное наказание. В вечных сумерках бродил он, стремясь однажды вернуться к свету, в вечных сумерках забивался под своды пещер, желая дать отдых измученному сосуду, в вечных сумерках размышлял над когда-то содеянным. И чувствовал он, как мгла эта илом наслаивалась на его благодать, цепями опутывала его архангельское "я", словно говоря, что даже если он когда-нибудь и выберется отсюда, то навеки останется пленником этих пустынных мест. Незримою печатью клеймило его Чистилище, пометив лик божественный символом пустующей бездны.
В один прекрасный день всё закончилось. Он понял, что больше не гибнут под его ногами белые гиацинты ⁹, не тянут к нему свои иссохшие руки призраки давно ушедших, не горят во тьме голодные животные глаза. Он вновь дышит свежим земным воздухом, щурится от яркого света и слышит возбуждённые людские голоса. Всё то, что приключилось с ним, осталось в прошлом, а то, что произошло за это время на земле, белым пятном расстилалось перед ним. И только после выяснил он, что долгих пять месяцев провёл он в заточении, и лишь по их истечении Страж сжалился над ним, отыскал его и позволил усталому Азраилу покинуть чернеющие чертоги Аль-Араафа.

===>>> шт. Вермонт